ИЗ УКРАИНСКОЙ ПОЭЗИИ
«Люди идут и знамена вздымают…»
Люди идут и знамена вздымают,
Словно огни. Словно дым, наплывают
Толпы густые. Колышется строй,
Песня про волю звенит над толпой.
«Смело, друзья!» Что ж так песня рыдает?
«Смело, друзья!» Как на смерть провожает!
Страшно, какой безнадежный напев!
Кто с ним на битву пойдет, осмелев?
Нет, не про волю та песнь! Про неволю
Плачет с какой-то неслыханной болью
Голос печальный… Значение слов
Плач погребальный скрывает, суров.
«Смело, друзья!» Провожая на плаху,
Брату ль поют, чтоб не ведал он страху?
Плачут бессильно, рыдая над ним,
Будто его зарывают живым.
В страшное время мы жить начинали,
Шли мы на бой в предрассветные дали,
Нам эта песня твердила, звеня:
«Нет, не дождаться вам светлого дня!»
Что вам до этого? Вы молодые,
Ныне к лицу вам и песни иные.
С вашею волей живется вольней,
Рано вам петь панихиды по ней!
Пусть расцветает она, величава!
Что вам далась эта песня-отрава?
С этою песней мириться нельзя,
Новую песню слагайте, друзья.
Так, чтоб она засияла лучами,
Так, чтобы ясное красное знамя,
Следом за нею взлетев в небеса,
Реяло гордо, творя чудеса.
«„Нагаечка, нагаечка!“ — поет иной подчас…»
«Нагаечка, нагаечка!» — поет иной подчас,
И с присвистом, и с топотом в лихой несется пляс.
А что же вас так радует, любезные друзья?
По чьей спине гуляла так «нагаечка твоя»?
Над нами ведь прошлась она, родимая земля,
Недаром мы запомнили «восьмое февраля».
Коль будем мы раздумывать о том веселом дне,
Нагайка прогуляется еще раз по спине.
Над собственным позорищем мы шутим иногда.
Неужто мы, друзья мои, без всякого стыда?
Знать, песня не родилася, чтоб волю воспевать,
Коль кое-кто, как бешеный, пустился танцевать.
Неужто, как невольники, мы, упершись в бока,
Под плетками плантатора ударим трепака?
Иль мы хотим, отдав себя на божью благодать,
Такою «карманьолою» тиранов испугать?
«За горой зарницы блещут…»
За горой зарницы блещут,
А у нас темно и бедно.
Воды черные в затоне
Плещут неприметно.
В небе молния сверкает,
А у нас во мраке тонет,
В черный гроб вода глухая
Светлую хоронит.
Но сверкающему свету
Покорится мрак глубокий
В час, когда всё небо вспыхнет
Бурей светлоокой.
В час, когда пронижет волны
Серебристыми мечами,
В час, когда на дно заглянет
Быстрыми очами.
И в ответ на это пламя
Свет в затоне разольется,
Если блеск высоких молний
В глубину прорвется.
Еще очертания птиц дрожат на озерной воде
И медленно чайка летит холодным туманным простором,
На бледные полосы туч крыло положив в высоте,
Сквозь вялую зелень ветвей мелькая дымком
среброперым.
Смеркается. Из-за дерев, на гладком разгоне дорог,
Которые длинной петлей безжизненный парк огибают,
Приземистых черных машин несется тяжелый поток,
Они на асфальте шипят и, злобно шипя, исчезают.
Бензиновый едкий угар ползет по шоссе полосой,
Ползет по дорожкам аллей, видавших немалые беды.
Всё глубже ложится туман, и пахнет прокисшей ботвой
От старых заброшенных гряд в сыром «огороде победы».
И весь этот запах гнилья, вся душная зыбкая мгла
Колеблется, вьется, течет, сплетая туманные нити,
И мрак опускается в парк, и тишь над листами
всплыла,
И зданья поникли вокруг в тяжелом безмолвном
укрытьи.
Шуршание чьих-то шагов из мглы донесется на миг
И стихнет, поглочено мглой. И вновь наплывает
молчанье.
От холода мелко дрожа, идет, приподняв воротник,
Какой-то чиновник. Скрипит утоптанный гравий
в тумане.
Идут друг за другом. Один себя повторяет в другом,
Такой же бесплодной тоской, как новый прохожий,
болея.
Такое же сердце в груди под тем же скрипит
сюртуком.
Такой же придавленный рот, такая же дряблая шея.
Как цифра на счетчике, вдруг является черная тень,
Чтоб сразу исчезнуть, за ней другие бегут единицы.
Чураясь друг друга всю жизнь, кончая безрадостный
день,
Идут боязливо они, безликие дети столицы.
То клерки идут по домам, как будто справляя обряд,
Когда закрывают бюро и гасятся лампы в конторах.
Размеренным маршем нужды бредет по Гайд-парку
парад
Несчастных созданий людских без всякой надежды
во взорах.
Без слов, без друзей, без мечты, идут, чтоб уныло
молчать,
Писаки разбойничьих фирм, контор беспощадных
служаки,
И мертвенно светят во мгле их лица, как будто печать
Имперских безрадостных дел, холодной имперской
клоаки.
Земля, осыпавшись над шумною водою,
Ползет и крошится туда, где целый день
Играет волнами под самою скалою
Бескрайний блеск огней, морская светотень.
Она приходит в стих тревожным, буйным шумом
Забытых образов, предчувствий и примет,
И вот уж нет конца твоим тревожным думам,
И в одиночестве тебе покоя нет.
Тут море лишь и ты, тут только ритм и тени,
Живой гекзаметр волн, молчанье берегов.
А всё вокруг кричит, всё ищет воплощений,
Всё жаждет образов, всё просит форм и слов.
Ты ждешь внимательно, когда, бушуя снова,
Внезапный шквал стиха на душу налетит
И принесет с собой чудесный запах слова,
И непокорства пыл, и соль былых обид.
Ты не удержишь стих, когда он рвется с гневом,
Как не излечат боль пылающей души
Ни острословие, ни клятвы юным девам,
Ни вздохи страстные гаремного паши.
Пускай когда-нибудь из шепота «Ekskuz’ы»[49]
Поймут твои друзья, что, посланы судьбой,
Одни эриннии, а не подруги-музы
В час одиночества владели здесь тобой,
Владели здесь тобой над морем вод свинцовым,
Над шумом черных бездн, в тот одинокий час,
Когда ты был таким, каким ты был, — суровым
Предтечей вещих дел, прославленных не раз.
