Ознакомительная версия.
156
Идея инерции, по мнению плюралистов, позволяет адекватно объяснять поведение «экономических и социальных нотаблей»: «Если главной работой банкира является банковское дело, плюралисты могут предположить, что он будет проводить основное время в банке, а не участвовать в принятии решений в локальном сообществе. Это предположение будет верным до тех пор, пока его деятельность и участие в принятии решений не продемонстрируют обратного. Опять же важно подчеркнуть, что это предположение не является в научном плане равнозначным противоположному предположению. Если мы полагаем, что банкир участвует в руководстве сообществом, то опровергнуть это представление практически невозможно, даже если оно совершенно неправомерно. В то же время легко увидеть, что банкир действительно участвует в руководстве сообществом, когда мы думаем, что он этого не делает, поскольку его активность делает факт его участия очевидным. При отсутствии соответствующих действий у нас нет оснований для утверждений о том, что банкир действительно управляет сообществом» [Polsby, 1980: 117].
«Почему плюралисты отвергают идею о том, что некоторые группы обязательно доминируют в общности? Отчасти потому, что общности скорее изменчивы, чем постоянны в своих паттернах принятия решений» [Polsby, 1980: 116].
«Плюралистическая структура власти является сложной структурой власти: многие компоненты оказывают каузальное влияние на систему; акторы взаимозависимы; отношения между акторами существенно варьируются и изменяются вместе с изменениями временных коалиций, возникающих для решений отдельных проблем» [McFarland, 1969: 23].
В контексте рассуждений о связи плюрализма с функционализмом следует отметить и тот факт, что сам Т. Парсонс – ведущий представитель функционализма – разделял плюралистические взгляды [Parsons, 1969] и был жестким критиком Ч.Р. Миллса и его концепции «правящей элиты».
«Наивное и (или) узко идеологическое празднование (celebration) западных демократий» – такую характеристику послевоенного плюрализма, данную марксистами, Д. Хелд посчитал вполне адекватной [Held, 1987: 186].
Плюралисты «не любят» термин «государство» (state), предпочитая ему «политическое управление» (government).
Линдблом подчеркивал, что политическая роль бизнеса не ограничивается ролью обычной группы интересов: в большинстве случаев его активность является лишь «дополнением к его привилегированной позиции» [Lindblom, 1977: 193].
Поэтому в научной литературе теории «машин роста» и «городских режимов» часто считают проявлениями (разновидностями) политэкономического подхода к городской политике (urban political economy).
Если Питерсон рассматривает экономическое развитие как процесс, обеспечивающий реализацию интересов жителей города, то марксисты видят в экономическом развитии прежде всего реализацию интересов капитала, которые часто противоречат интересам остального населения.
В частности, вслед за Ч. Тилли [Tilly, 1984], Стоун отвергает взгляд на общество как на цельный функциональный механизм. В обществе нет единой системы представлений, норм и принципов; для него характерны социальная и политическая фрагментация и текучесть. Поддержание единства социального мира обеспечивается «сравнительно гибкой сетью институциональных соглашений (arrangements)». Преференции акторов флюидны и существенно зависят от ситуационных факторов. «В некотором смысле рисуемый Тилли мир является хаотичным; его связи очень свободны, и большинство процессов протекает без активного вмешательства группы лидеров». В этом фрагментированном мире проблемой является достижение необходимого уровня кооперации между различными элементами социума в отсутствие общей управляющей структуры и идеологии [Stone, 1989: 226–227].
Подробнее о теории городских режимов см. в гл. VII наст. изд.
Речь идет прежде всего о репутационном методе исследования власти. Подробнее см. гл. VIII наст. изд.
Именно за это их более всего критиковали плюралисты.
По мнению некоторых исследователей, различия между плюралистами и элитистами проявляются не столько в результатах исследований, сколько в «идеологических схемах, с помощью которых они их представляют и интерпретируют… Различие лежит в том, что они надеялись (курсив. – В. Л.) обнаружить, а не в том, что на самом деле обнаружили». Поскольку ожидания Хантера (в контексте нормативных представлений о современной демократии) были выше, чем у Даля, он оказался значительно более разочарованным в оценках демократичности политической системы Атланты по сравнению с далевским восприятием политической жизни Нью-Хейвена [Newton, 1975: 8–9].
По сравнению с классиками элитизма современные исследователи уделяют большее внимание структурным и институциональным факторам, что обусловливает понимание большей зависимости элит от внешних факторов, прежде всего от экономических детерминант и общественного мнения; тем самым объяснение структуры и характера власти стало глубже и реалистичнее.
Э. Нордлинджер выделяет три возможных формы автономии государства – мягкую, среднюю и сильную: 1) государственные служащие действуют в соответствии со своими собственными преференциями в ситуациях, когда преференции общества от них существенно не отличаются; 2) представители государства стремятся изменить преференции общества, убедив большинство в преимуществах своей позиции; 3) политические элиты ориентируются на свои преференции, которые явно противоречат преференциям общества [Nordlinger, 1981: 9, 11, 27–38]. Подробнее о «государственно-центричных» подходах см. [Amenta, 2005: 96-114].
Обычно выделяется две формы (версии) корпоративизма. Традиционная версия (Шмиттер предпочитает термин «государственная»), обозначает практики, характерные для авторитарных и фашистских режимов, в которых государство функционировало как система корпораций, имевших монополию на представительство определенных социальных групп. Современная форма корпоративизма (неокорпоративизм, или социетальный корпоративизм) формируется в либерально-демократических странах, сохраняя систему гражданских и политических прав и демократические институты.
Показательным в этом отношении является и «смягчение» отношения к плюрализму со стороны его потенциальных и актуальных критиков. «Теперь мы все плюралисты» – такова естественная реакция на происходящие в нем изменения. «Мы плюралисты в том смысле, что признаем диверсификацию и неизбежный “социальный плюрализм” больших городов, мы плюралисты, поскольку признаем “процесс” конкуренции между группами; но мы не обязательно “нормативные плюралисты” (если последнее рассматривается как защита либерального капиталистического общества)» [Judge, 1995: 30–31].
«Рост для гражданских лидеров Северной Америки – то же самое, что публичность для голливудских “звезд”; нет такой вещи, как плохой рост, и его не может быть слишком много» [Leo, Anderson, 2006: 169].
Хотя лидеры профсоюзов нередко находятся в конфликте с предпринимателями и собственниками по отдельным проблемам, в вопросах роста они обычно являются партнерами, поскольку рост рассматривается ими как положительный фактор (рабочие места), а иные последствия не вполне учитываются [Logan, Molotch, 1987: 81–82]. По этой причине политика роста часто поддерживается и рабочим классом.
Домхофф подчеркивает, что особая роль СМИ в «коалициях роста» обусловлена тем, что они не привязаны к каким-то отдельным городским территориям и потому могут стать посредником в урегулировании противоречий между группами интересов. Что касается мотивации участия СМИ в «коалициях роста», то ее остроумно выразил издатель одной из основных газет г. Сан-Хосе (штат Калифорния, США). Отвечая на вопрос, почему его газета постоянно поддерживает проекты экономического развития красивейших территорий с яблоневыми садами, он сказал: «Деревья не читают газет» [Domhoff, 1998: 61].
Идея создания рабочих мест является идеальной для объединения общности в поддержку стратегии роста, ведь участники коалиции никогда не заявят, что стратегия роста позволяет им «делать деньги» [Domhoff, 1998: 61; Molotch, 1976: 320].
Для обозначения альтернативы росту в литературе используется и выражение «управление ростом» (growth management).
Рассматривая причины сильного влияния прогрессивной коалиции в Сан-Франциско (коалиция хотя и не победила «машину роста», но смогла добиться от нее серьезных уступок), Домхофф обращает внимание на три благоприятных фактора. Во-первых, Сан-Франциско является очень красивым городом; поэтому компании стремятся иметь в нем свои отели и офисы, что делает их более уязвимыми для давления со стороны общественности. Кроме того, многие представители среднего класса хотели бы проживать в городе, что потенциально усиливает социальную базу прогрессивных движений. Во-вторых, город имеет традиции открытой и соревновательной политики. В-третьих, на его территории проживало много борцов за гражданские права и активистов антивоенных движений 1960-х годов, которые позднее обратили свое внимание на город, став организаторами движения за доступное жилье, права квартиросъемщиков, окружающую среду, создание и развитие соседских и территориальных организаций и движений [Domhoff, 2005].
Ознакомительная версия.
