Я молчала.
Он говорил:
— Ты ведь хочешь получить немного карманных денег?
Он доставал монетку в полкроны и запихивал ее в мой кулак. Потом снимал брюки. Я навсегда запомнила его запах. Перегар от виски, табачная вонь, потное тело — дезодорантом он не пользовался. Он залезал на меня. Теперь, когда я стала чуть старше, он позволял себе проникать глубже, хотя по-прежнему проявлял осторожность. Даже сквозь закрытые веки я чувствовала его тяжелый взгляд. Он приказывал мне открыть глаза. Я не хотела. Уже тогда он бил меня за это. После судорожных вздохов он скатывался с меня, быстро одевался и шел в постель к матери. Я оставалась с зажатой в кулаке монеткой в полкроны.
Чем чаще он меня навещал, тем агрессивнее становилось его поведение. Как-то вечером я играла в бывшей гостиной миссис Гивин. Я ушла туда, чтобы побыть одной, подальше от родителей. Он вошел с газетой, сел. У меня в руках была трещотка, и я просто забавлялась ей, прислушиваясь к звукам, которые она издавала. Потом я почувствовала, что он смотрит на меня.
— Антуанетта, — сказал он, — прекрати это, прекрати сейчас же.
От страха я подпрыгнула. Трещотка выпала у меня из рук, издав свой прощальный писк. Казалось, он только этого и ждал. Он схватил меня за шиворот и с силой швырнул на пол.
— Если я сказал прекратить, значит, надо прекратить немедленно! — заорал он.
Часто по ночам я просыпалась от ставшего уже привычным кошмара. Мне снилось, что я падаю, проваливаясь в темноту. И в этот кошмар являлся отец, который будил меня. После его ухода заснуть было не так-то легко. По утрам я чувствовала усталость, когда спускалась на кухню, чтобы принести себе горячей воды для ванны. Я всегда старалась тщательно подмываться после его ночных визитов. Мне трудно вспомнить, что именно я тогда чувствовала, но, скорее всего, ничего.
Теперь, когда его визиты стали частыми, я регулярно получала «карманные деньги» и снова могла тратить их на покупку конфет для завоевывания друзей. Дети, как животные, чувствуют того, кто слаб, кто не похож на других, уязвим. Даже притом что это были хорошо воспитанные дети, не приученные к жестокости, они испытывали инстинктивную неприязнь по отношению ко мне. Так что после занятий, оставаясь на обеды в школе, я старалась по возможности избегать общения со сверстницами и садилась либо с младшими школьницами, с которыми могла играть, либо со старшеклассницами, которые были добры ко мне. После обеда я проводила свободное время в библиотеке, где делала домашние задания. Я знала, что в школе меня не любят, и догадывалась, что для учителей это тоже не секрет. Внешне со мной были любезны, но я чувствовала себя чужой в этой школе. В десять лет я перестала надеяться на то, что меня полюбят.
Дорога домой на автобусе занимала около получаса, и я старалась дочитать те параграфы учебников, которые, я знала, будут спрашивать на следующий день. Однажды вечером на одной из остановок в автобус зашел мой отец и сел не рядом, а напротив, чтобы смотреть на меня. На его лице была улыбка отца-весельчака. Но я уже не верила ей. В тот вечер я не смогла найти свой проездной билет. Я чувствовала на себе взгляд отца и от страха никак не могла найти билет ни в рюкзаке, ни в карманах. Шепотом я обратилась к кондуктору:
— Я не могу найти свой билет. Пожалуйста, не говорите моему отцу.
Но кондуктор лишь рассмеялся. Он знал, что у меня проездной на неделю, потому что работал в этом автобусе каждый день.
— Ничего страшного, — сказал он. — Да отец и не будет тебя ругать. Посмотри на него. Он же улыбается. Не будь глупой.
Действительно, передо мной сидел улыбающийся отец, но я видела его налитые кровью глаза. И тут он подмигнул мне. Я хорошо знала этот жест. Та поездка показалась мне вечностью, хотя мы проехали всего несколько миль. Было очень темно, когда мы вышли из автобуса, и очень холодно. Как только автобус скрылся из виду, отец схватил меня, как я и ожидала. И ударил. Прямо по спине, грубо придерживая одной рукой. Он колотил меня, тряс. Я не плакала и не кричала. Во всяком случае, тогда. Я не издала ни звука. Я давно уже перестала кричать при нем. Но пока он вел меня к дому, слезы все-таки катились по моим щекам. Мама наверняка видела их следы. Но ничего не сказала. Я съела ужин, слишком расстроенная, чтобы хотеть есть, и слишком испуганная, чтобы от него отказаться. Потом доделала оставшиеся уроки и пошла спать. Наверное, в тот день мне стало ясно, что я не тот ребенок, который все время пытается разозлить своих родителей, просто один из моих родителей все время ищет предлог, чтобы меня наказать и ударить.
В ту ночь отец пришел ко мне, когда я еще не спала. Он сорвал с меня одеяло. Я почувствовала, что он как-то особенно агрессивен, очень испугалась и заплакала.
— Я не хочу карманных денег, — бормотала я сквозь слезы. — Я не хочу, чтобы ты это делал со мной. — У меня начиналась истерика, но я продолжала умолять его: — Пожалуйста, пожалуйста, не надо. Ты делаешь мне больно.
В первый и последний раз я плакала, когда он пришел ко мне. Моя мать была в коридоре и услышала. Она крикнула:
— Что там происходит?
Отец отозвался:
— Ничего. Ей приснился страшный сон. Я зашел посмотреть, в чем дело. С ней уже все в порядке. — Уходя, он прошипел мне на ухо: — Не смей говорить матери.
Она пришла ко мне через несколько минут, когда я лежала, забившись под одеяло.
— Антуанетта, что случилось? — спросила она.
— Ничего, — ответила я. — Мне приснился страшный сон.
С этим она и ушла. Больше она никогда ни о чем меня не спрашивала.
В другие вечера я слышала хруст гравия под колесами его машины. Дрожа от страха, я лежала в постели, прислушиваясь к скрипу половиц под его тяжелыми шагами, приближающимися к моей комнате. Я притворялась спящей, надеясь на то, что он не станет меня будить. Но он будил.
Не каждый раз он оставлял мне полкроны, но раза два в неделю точно. После той первой ночи, когда запихнул мне монетку в кулак, он стал шутливо опускать деньги в шкатулку на моем туалетном столике, где я хранила цепочку с медальоном. И говорил при этом: «Вот твои карманные деньги».
В те вечера, когда он возвращался рано, я устраивалась на кушетке, усаживала собак в ногах и открывала книгу. Часто бывало так, что, читая про детей, у которых были любящие и заботливые родители, я невольно плакала, и это давало отцу долгожданный повод для злости. Он тут же поднимал голову.
— Отчего ты плачешь, моя девочка? — спрашивал он.
Я старательно избегала смотреть ему в глаза, бормоча:
— Просто так.
Тогда он вставал с места, брал меня за шиворот, начинал трясти, а потом избивать.
— Что ж, — тихо говорил он, — теперь, по крайней мере, у тебя будет причина поплакать, не так ли?
Моя мать и тогда ничего не говорила.
С тех пор я перестала читать детские книги про счастливые семьи. И переключилась на те, что читала мать. Я не сказала ей почему. Да она и не спрашивала. Первые взрослые книги, которые я прочитала, были из серии «Белый дуб». Их нельзя было назвать печальными. Но детей в них не было.
Однажды после уроков в школьном дворе меня поджидал мужчина. Он представился другом моего отца. Сказал, что получил разрешение от начальницы пансиона пригласить меня на чай. Я пошла с ним в чайную, где он угощал меня лепешками, тортом и мороженым. Любимые лакомства маленьких девочек! Он расспрашивал о школе. Постепенно вывел меня на разговор о моих собаках. Потом поинтересовался, какие книги мне нравятся. Я рассказала, что сейчас читаю «Джалну», как раз из серии «Белый дуб».
— Ты слишком взрослая для девочки твоего возраста, если читаешь такие книги, — заметил он.
Я была счастлива от его доброты, очевидного интереса ко мне, комплиментов, расточаемых в мой адрес. Когда мы закончили чаепитие и наговорились, он проводил меня обратно в школу и сказал, что был очень рад провести со мной время. Спросил, не возражаю ли я снова встретиться с ним. Я не возражала.
