На следующее утро, умывшись и одевшись, я позавтракала все в той же тоскливой столовой, а потом мама подхватила мой чемодан, и мы вдвоем отправились на автобус. В течение всей часовой поездки мама беседовала как будто сама с собой. Изучив ее достаточно хорошо, я уже знала, что за этими жизнерадостными интонациями скрывается нервозность. Она говорила, что крестная с нетерпением ждет меня. Просила, чтобы я была умницей. Заверяла меня в том, что наша разлука будет недолгой, что у крестной мне будет хорошо.
Не веря ни одному ее слову, я сидела и слушала, изредка отвечая, и вскоре ее бодрый щебет поутих, а потом и вовсе смолк. Я вдруг поймала себя на мысли, что мне уготована та же участь, что и собакам. Меня перемещали в новый дом. Я не могла и не хотела понять, почему мне нельзя остаться с родителями, если они будут жить совсем неподалеку. Еще в автобусе во мне зародилась антипатия к крестной, и, когда мы подошли к ее дому, я поняла, что не буду разочарована в своих мрачных предчувствиях.
После теплого красного кирпича Кулдарага серое, одиноко стоящее здание показалось совсем уж безрадостным. Я с неприязнью осмотрела крохотный палисадник с кустом темно-розовой гортензии на островке темной почвы. Когда мама подняла железный молоточек, чтобы постучать в дверь, я заглянула в затянутые сеткой окна, но так ничего и не увидела. В верхнем окне дернулась штора, но никто из обитателей не выглянул. Я услышала, как кто-то спускается по лестнице, а потом дверь открылась, и хозяйка с хилой улыбкой впустила нас внутрь.
Моя рано повзрослевшая душа уже научилась пониманию и состраданию. Я видела перед собой одинокую женщину средних лет, не искушенную в политесе, не привыкшую к общению с детьми. С предубеждением разглядывая ее высокую костлявую фигуру, я мысленно окрестила ее ведьмой. Мое отношение к ней сформировалось.
Нас с матерью провели в аскетически обставленную гостиную, где усадили в неудобные кресла с высокой спинкой и девственно чистыми подлокотниками. Вскоре появился обязательный поднос с чаем, без которого, казалось, не начинался ни один взрослый разговор.
Пока я пыталась уравновесить на коленях маленькую тарелку с сухой лепешкой, неловко придерживая чашку с чаем, мы с крестной оценивали друг друга. Если я видела перед собой ведьму, то она, я была в этом уверена, видела угрюмого, неулыбчивого ребенка, слишком высокого для своего возраста и слишком худого. Неприязнь, которой я прониклась к ней, нашла свое отражение в ее взгляде.
Я слушала, как две женщины говорят обо мне, словно я была неодушевленным предметом. Впервые в жизни я была по-настоящему возмущена своей матерью и сидела глубоко подавленная. Как она может, думала я, оставить меня здесь?
Я услышала, как их разговор закончился, почувствовала неловкую паузу, которую нарушил голос крестной:
— Что ж, тогда оставляю вас одних, чтобы вы могли попрощаться.
После чего она резко встала с кресла, чтобы забрать поднос с чаем.
Мы с матерью украдкой поглядывали друг на друга, и я ждала, что она сделает первый шаг. Наконец она открыла свою сумку, достала конверт и протянула его мне.
— Антуанетта, — тихо сказала она, — мне пора. Тут немного карманных денег. Этого хватит до тех пор, пока я не приеду за тобой.
Я стояла в онемении и изумлении, а она чмокнула меня и поспешно ушла. Услышав, как хлопнула входная дверь, я подошла к окну. Отдернув сетчатую штору, я с тоской смотрела ей вслед, пока она не скрылась из виду. Она ни разу не оглянулась.
Злость и возмущение переполняли меня. Я невыносимо скучала по Джуди. По ночам слезы текли по моим щекам, когда я думала о судьбе своих питомцев. Я была наказана, но не понимала за что. Я скрывала свое горе под маской уныния, и моей крестной, не имевшей опыта общения с детьми, было невдомек, что ребенок страдает из-за прошлых обид. В моем поведении она видела лишь протест.
В родительском доме моя неуравновешенность практически не проявлялась, поскольку отец с матерью, подобно крышке в закупоренном сосуде, сдерживали растущее давление. Там я была под контролем, эмоции жестоко подавляла, а мое поведение было запрограммированным. Теперь, в отсутствие сдерживающих факторов, мои пороки полезли из всех щелей. Так бывает, когда животное, дрессированное страхом, возвращается к своим дурным привычкам, как только этот страх исчезает. Я была не из тех детей, кого воспитывали похвалой и вниманием, от чего рождаются уверенность в себе и высокая самооценка. Я была ребенком, которого по ночам мучили кошмары, а днем терзали сомнения. Я была ребенком, которого не только разом лишили всего знакомого и привычного, но еще и напугали тем, что бросят навсегда. Не приученная к независимости, не умеющая управлять своими эмоциями, в чужом доме я чувствовала себя еще более беззащитной, и любые правила, которые пыталась навязать мне крестная, вызывали во мне протест.
Моими хозяевами были родители: отец держал меня в узде своими угрозами, а мать умело манипулировала моими чувствами. Теперь злость стала доминирующей эмоцией, и она определяла мое поведение. Злость была для меня щитом от несчастий, а крестная стала мишенью этой злости. Ей оставалось лишь беспомощно наблюдать за тем, как я, твердо настроенная не уступать ей ни в чем, с вызовом встречаю любое из ее распоряжений.
«Не беги, Антуанетта», — говорила она, когда мы выходили из церкви, — и я бежала. «Из школы сразу домой» — и я нарочно болталась по улице. «Ешь салат» — и я размазывала еду по тарелке, пока она не разрешала мне выйти из-за стола, после чего я убегала к себе в комнату и садилась за книгу. Она писала моей матери о том, что я страдаю, и советовала забрать меня. Мама, которая, как я думаю, надеялась на то, что крестная привяжется ко мне и захочет оставить у себя, все-таки решилась меня забрать.
Уже потом я узнала, что крестная, не преуспевшая в воспитании ребенка, винила в этом себя, а не меня с моим плохим поведением. Вот почему в письме к матери она не стала жаловаться и таким образом спасла меня от наказания.
Я была счастлива, покидая ее дом, который так и не успела полюбить. Я с нетерпением ждала, когда смогу помахать рукой старушке, которая, я знала, никогда не хотела жить со мной и никогда не любила меня. Может, если бы у меня была возможность заглянуть в будущее, я бы хорошенько подумала, стоит ли уезжать от крестной, но в одиннадцать лет я не знала, что ждет меня впереди.
Глава 13
Всю дорогу от Тентердена до Оулд Уокинга, куда мы добирались на автобусе и поезде, мама рассказывала мне о доме, который они с отцом купили, и о том, как она его украсила.
В пятидесятые годы, когда патио еще не вошли в моду, дома имели задние дворы, где размещались уличный туалет, умывальник и, как правило, велосипед хозяина, прислоненный к некрашеной кирпичной стене. Однако моя мать, так любившая цветники Кулдарага, подсмотрела картинку коттеджа во Франции и попыталась максимально скопировать экстерьер.
Она покрасила стены в белый цвет, а двери и оконные рамы сделала голубыми. Наружные ящики для растений были закреплены не только на фасаде дома, но и на стенах заднего двора, и мать выращивала в них настурцию. Она рассказывала мне, как эффектно контрастируют со свежеокрашенными белыми стенами их ярко-оранжевые цветы.
Правда, призналась она, интерьер дома еще только предстояло декорировать. Она собиралась содрать все обои, покрасить кухню в желтый цвет, остальные помещения сделать кремовыми, а пол нижнего этажа застелить паркетным линолеумом.
По тому, как мама увлеченно описывала каждую деталь, я поняла, что она получает истинное наслаждение от обустройства своего нового дома. Это была ее первая собственность за двенадцать лет замужества.
Приехав в пункт назначения, мы двинулись пешком по улице, где прямо на тротуар выходили тусклые домики ленточной застройки, и ни забор, ни кустик не нарушали монотонность зрелища. Наш дом выделялся свежеокрашенными стенами, яркими наличниками и голубой дверью, на которой сиял медный молоточек.
