Панорама природной ярости была прекрасным зрелищем. Но когда я все-таки отвел взгляд от неба, трепет перед величием и красотой пропал. На его место пришел холод, который я почувствовал еще в кузнице.
— Ты, — процедил я, как проклятие, увидев одинокую фигуру, сидевшую ко мне спиной и склонившуюся над чем-то. По спине рассыпались черные волосы, а одет он был в спецовку из мешковины. В одной руке он держал нож с зазубренным лезвием, и в темноте мне показалось, что на клинке блестит что-то темное.
Он был чужим здесь. Я инстинктивно это знал, но также видел по анахроничной одежде.
Он не услышал меня, поэтому я приблизился, крепче сжимая прут закаленного железа.
Сидящий пилил: я слышал визг ножа, разрезающего что-то. Сначала я решил, что это дерево, топливо для горна, но потом вспомнил клинок и черный блеск на лезвии. Сбоку от него, на расстоянии вытянутой руки, стояла корзина. Отрезанные куски он кидал в нее.
— Что ты делаешь? — но я задал вопрос, уже зная ответ. — Что ты делаешь? — повторил я. Меня охватила ярость, и я поднял прут для клеймения над головой, как копье.
Черный блеск на его клинке… Эта была кровь.
Ни огней, ни света от горнов. Город был мертв, и убил его он.
— Повернись, мерзавец!
Он замер, услышав звуки своего имени. Выпрямился, небрежно опустив руку с ножом.
— Кровожадный подонок!
Я отвел копье назад, целясь ему в спину — туда, где, как я знал, железо пронзит сердце. Даже примархи могут умереть. Феррус умер. Он стал первым из нас — во всяком случае, первым, насчет кого я был уверен. Даже примархи могут умереть…
— Вулкан, нет.
Раздавшийся из-за спины голос заставил меня подчиниться.
Сперва я подумал, что это Н'бел, набравшийся смелости и вышедший из кузни, чтобы посмотреть, что происходит, но я ошибался. Я повернулся: передо мной, одетый в тот же костюм, который носил на Ибсене, стоял летописец Вераче.
— Вулкан, он твой брат, и я это запрещаю.
Я сильнее сжал копье.
— Но он перерезал их.
— Не убивай его, Вулкан.
Кто этот смертный, чтобы говорить мне, что делать, чтобы приказывать мне? Он был для меня ничем, лишь воспоминанием из времен Великого крестового похода, лишь… Нет. Я опять замотал головой, пытаясь разогнать туман перед глазами.
Вераче не был летописцем. Он был личиной, маской, за которой скрывалось нечто куда более великое.
Немногие смертные были способны взглянуть на Императора в его истинном обличье и выжить. Даже его голос мог убить. Поэтому он носил маски, воздвигал фасады, чтобы бороздить галактику, не оставляя за собой смерти и страха. Будучи его сыном, я мог вынести больше любого человека, но даже я ни разу не видел его настоящего лица. Он был воином, поэтом, ученым, странником и в то же время — ни одним из них. Все это было лишь способом скрыть его истинную природу. А теперь мой отец надел костюм стареющего летописца.
— Сын мой, ты не должен его убивать.
— Он это заслужил! — зло выкрикнул я, не желая нарушать волю отца, но в то же время будучи не в силах оставить убийцу безнаказанным.
— Вулкан, пожалуйста, не убивай его.
— Отец!
Чья-то рука, холодная и цепкая, схватила меня за плечо. Я больше не сжимал копье, оно пропало, как дым, утекающий сквозь пальцы.
— Брат… — сказал Керз, вонзая копье мне в спину, а секунду спустя я увидел, как оно выходит из груди.
Мир опять начал блекнуть. Я схватился за проткнувшее меня железо и упал на колени, когда Керз отпустил прут.
Вераче пропал без следа. Пропал и мой брат, хотя я заметил скорее, что перестал чувствовать его рядом, а не то, как он исчез.
Пустотный щит надо мной мигнул и исчез. Огонь хлынул вниз, небеса заполыхали.
Зная, что бессилен, что умираю, я закрыл глаза и дал пламени охватить меня.
Вонь дыма и пепла встретила меня при пробуждении. Мне мгновение казалось, что я еще на Ноктюрне, что я застрял в каком-то адском круговороте, откуда не вырваться, где я обречен снова и снова переживать воображаемую смерть от рук Керза, моего брата, а теперь и моего тюремщика.
Но когда вокруг вырисовалась камера вместо кузницы Н'бела, я осознал, что по-настоящему проснулся, а возвращение домой было лишь кошмаром. Лихорадочный пот блестел на теле — его я заметил в первую очередь после того, как рассеялся запах кузницы. Вокруг царила неизменная тьма, в ответ на окружающий холод c раскаленной угольно-черной кожи клубами поднимался пар. Шрамы почета — мои вытравленные на коже предбоевые клятвы — выступали над поверхностью, четко очерченные резким светом, падавшим сверху. На секунду мне показалась, что вижу незнакомую отметину, но она тут же потерялась в тенях.
А во вторую очередь я заметил, что не один, и это заставило меня забыть о шраме. Кошмар пропал, но мой призрачный сокамерник остался.
Феррус смотрел на меня из теней своими мертвыми, мерцающими, как опалы, глазами.
— Ты мертв, брат, — сказал я ему, поднимаясь. — И об этом я искренне сожалею.
— Почему? — у Ферруса всегда был хриплый голос, но сейчас ужасная рана на шее сделала его еще более скрежещущим. — Ты винишь себя, брат?
Его слова звучали так похоже на обвинение, что я повернулся и взглянул на него. Он действительно был призраком, тенью, поблекшим подобием Ферруса Мануса, облаченным в доспехи моего мертвого брата.
— Где мы? — спросил я, проигнорировав вопрос.
— А ты как думаешь?
— На Исстване.
Феррус кивнул:
— Мы с тобой так его и не покинули.
— Не пытайся выдать себя за него, — сказал я.
Феррус развел руками и оглянулся по сторонам, будто ища там ответы.
— А кто же я еще? Думаешь, тебе станет проще заглушить вину, если убедишь себя, что я — не проявление его сущности? Знаешь, где сейчас мое тело? Лежит, обезглавленное, в пустыне черного песка, медленно гниет в замаранном кровью доспехе. Не помню, чтобы в мою честь воздвигали статуи в таком образе.
Мне начинали надоедать эти потоки нелепицы. Все это было недостойно меня, недостойно Ферруса, и мне казалось, что я порочу память о нем уже тем, что слушаю призрака.
— Что ты за создание? Ибо ты не Феррус Манус.
Он засмеялся. Это был неприятный звук, похожий на карканье вороны.
— Я думал, я твой брат. Разве не так ты меня называл? Неужели меня так быстро забыли после смерти?
Феррус — или существо, носившее его плоть и доспехи, как человек носит плащ, — изобразил разочарованность.
Меня это не убедило.
— Феррус был благородным воином, хорошим и честным человеком. Он был сталью, он был железом, и я никогда его не забуду. Никогда.
— Однако же ты позволил мне умереть.
Вина ранила сильнее любого меча, и, пронзив мое измученное сердце, она заставила меня покачнуться, но я все же выпрямился.
— Я ничего не мог сделать. Никто из нас не мог ничего сделать.
— «Из нас»? — переспросил он, и внезапное озарение осветило его лицо. — А, ты про Коракса. Хочешь возложить на него часть своей вины? — прояснившись на мгновение, его лицо вдруг снова помрачнело, и Феррус медленно покачал головой. — Нет. Она твоя, Вулкан. Ты совершил ошибку. Ты подвел меня, а не Коракс.
Я отвернулся, хотя слова призрака ранили меня, пусть и не оставляя видимых следов.
— Ты не настоящий, брат. Ты лишь плод моего воображения, порождение моей совести…
— Вина! Я — твоя воплотившаяся вина, Вулкан. Ты не можешь избавиться от меня, потому что я живу в тебе.
Стараясь не слушать, я принялся изучать камеру. Она была круглой, выстроенной из толстого металла, который я не смог бы пробить голыми кулаками. Но ее стены делились на секции, на что указывали линии сварки, немного выступающие на поверхностью. Пятьдесят метров вверх. Я не мог подпрыгнуть на такую высоту, но, возможно, сумею на нее вскарабкаться. Вместе с ясностью сознания ко мне вернулась и способность планировать. Я воспользовался ей, продумывая, как сбежать.
Подземная темница — это яма, колодец, куда людей сбрасывают, чтобы там их оставить. Так Керз и сделал. Бросил меня в яму, избил, изранил и решил, что я сломаюсь, что мой разум не выдержит и я пропаду навеки.
Керз не был ноктюрнцем. Нострамцы не обладали нашей гордостью, нашим упорством, нашей выносливостью.
Мы не знали слова «отчаяние», как не знали и слова «покорность».
Обретя вместе с целью и новые силы, я схватил цепи. Крепко сжал их и почувствовал, как железо царапает ладони. Мышцы взбугрились на шее, напряглись на плечах и спине. Нити жил выступили на моей груди кузнеца, толстые, как веревки, напрягшиеся в борьбе с цепями. И по мере того, как я тянул за них, звенья начинали растягиваться и разгибаться, медленно уступать моей мощи. С невероятным усилием, в котором воли было не меньше, чем силы, я рванул цепи в стороны и разломал их. Все до одной, так что их звенья усеяли весь пол камеры.
