в стену, и в мостовую, если надо было, если надо было вдавливаться, теньки (теньки – это маленькие тени). И тогда всходило: «Запутать след!», «Навести на ложный след!» и такое подобное, будто соглядатаев можно навести и запутать. Смешно.
Пётр Анисимович резко и повернулся (оглянулся – значит), и остановился одновременно. Созрел некоторый план, а для этого надо было идти в противоположном направлении. И Пётр Анисимович пошёл. Когда, и как только, он проходил мимо, скажем, обёрнувшейся вокруг фонарного столба тени (зелёной чешуйчатой русалки), та, разобёртываясь, соскальзывала со столба и скользила вслед. Петр Анисимович ещё раз резко остановился, и тени снова зашхерились в шхерах, и Пётр Анисимович подошёл к одной из них на белой стене, хотел пощупать, определить на ощупь и ощуть какое-нибудь свойство: твёрдое, мягкое, рассыпчатое, мокрое, липкое, тёплое или холодное?.. Ни тёплое, ни холодное… стена как стена, только стенью. А стень выпрямилась вдруг и подала руку, предлагая вступить к ней в плоскость стены. Пётр Анисимович принял приглашение и вступил, желая прекратить всё это – раз и сейчас навсегда. Но не тут-то было! Горячились и кривлялись, и принимали позы за столом, во всю стену, обвинители, заседатели, адвокаты и судьи в сандалях (сандалиях). Ноги в сандалях на самом первом плане – чистые, утёртые полотенцем – были хорошо видны, прямо лезли в глаза, хотя понятно было, что художник пытался затушевать их и сделать в глаза не лезущими, потому что они были похожи на копытца, копыта парнокопытного(ных), или сатиров, или силенов, может быть, или других фавнов и панов. Сверху за столом – уже апостол, а снизу под столом – ещё сатир. Все возмущены, размахивают руками, ещё хуже, чем в кабинете.
Таким камням и такому солнцу не хватает места в картине жизни, не то, что на белёной стене.
Вопрос резко встал о том, куда посадить Петра Анисимовича, где ему за столом уготовано место… провокационная мысль – так сразу взять и расставить всё по местам: Петр-предатель, Фома-неверуюший, Иоанн-святой, Иуда-изменщик, Пётр Анисимович… рано ещё, – прочитал Пётр Анисимович, – и поэтому, – было написано дальше, – Пётр Анисимович сбрызнул снова на мостовую, обернулся и снова пощупал оставшуюся в стене тень, ни тёплую и ни холодную.
Маленький Пётр Анисимович глядел зачарованным глазом на умопомрачительные кувыркания и причудливости, затейливость, цветущесть и цветность которых, возникали друг из друга и проникали друг в друга, и сообщались между собой и разобщались как носы, рты, глаза и уши и, как все агрессивные прелести Нанси-Обнажённой, королевы амазонок на картине неголубого уже и нерозового Пикассо. В глубинах же ещё не поросшего пухом Аниски тёрлась и пузырилась нудная нудь – густое кисельное первоначало, ещё неизвестное по имени, ещё неопознанное, но производящее морок и всякие смуты в голове… и до того, что хотелось схватить трепыхающуюся, василькового цвета бабочку Неллю, утащить в рощу, сбить с её крылец саднящий дыхание душок… и что дальше?.. что, кроме повреждёной опавшей на землю пыльцы? Собиратель осколков к продолжению был не готов. Он не знал, что надо будет делать дальше. Эроты в нём, хоть и шевелились уже и пускали пузырь, но ещё не надоумили его о необходимых или, по крайней мере, конкретных действованиях, поэтому не тащил он её в рощу и не сбивал пыльцу, а только провожал глазами – бабочку, уже в следующий миг таявшую в очередной солнечной конвульсии.
Но через полгода, когда берёзка стояла в инее, и когда бесноватый Карачун заморозил мух и надраил красной до синевы краской носы и щёки, явился случай. Какой случай? Неважно! Так же неважно, как неважно куда выходят окна издательства «Z», потому что случай всегда приходит, когда его ждёшь и подстерегаешь.
А они:
Неля-Нанси – Королева кроличьей шубки!..
и
Маленький будущий писатель!..
вдвоём,
только и ждали случая, и подстерегали -
Неля-Нанси
и взбудораженый настойчивыми амурами
маленький редактор
издательства, окна которого будут выходить, бог знает куда.
Они ворвались в дом, оставляя тот весь мир всем другим. Другим, тем которые ещё не успели подсесть на случай, к которым случай ещё не успел подсесть, не успел… Пусть там праздник! пусть восторг, ликование и пусть перламутровый аккордеон на снегу!.. там «люты морозы – глубоки снеги», а здесь: «не оставляй дверь на мороз»… и за захлопнутой на мороз дверью, в тишине вдруг объявшей, рогатый и крылатый бог «ударил кремень о кремень» и в печке загудел огонь, и пусть только (шёпотом): о, крылатый бог! не придут, не прибегут, не постучат, не упадёт, соседи, родители, сестра, подружка, крыша, пусть только…»
Поэма, слепленная из узористого, упругого, шероховатого, из шёлкового, из золотистых волосков в отсветах печки, из заходящего за окном золотого и зелёного солнца на приопущеных ресничках и прикасающихся пальчиках…
Правда ли, что это была поэма? Не взгляд ли это в то далёкое вчера из своего теперешнего, из теперешнего этого умения складывать кружевные слова в уже воздвигнутые опытной жизнью, выученные навсегда рифмы и превращать в них угловатые детские очертания, очертания, которым и словá такие ещё не приходили в голову: «узорчатого, упругого, шероховатого…».
«Странно, каким восковым становится воспоминание, как подозрительно хорошеет херувим по мере того, как темнеет оклад».
Слов не было никаких. Не было ничего, кроме слепеньких пальцев (что-то там пощупать), морочливых треснутых на морозе губ (к чему-то там прикоснуться) и страха, который объяснить можно, тоже, лишь уже владея арсеналом обманчивых или неточных слов. Наверное, может быть, такой страх овладевает парашютистом перед первым своим прыжком, перед открывшимся пропастью люком, когда ветер захватывает дух, а дух, сжавшись до минускулы, малюсенького «я», пытается удержаться в неведении… что там? что там, за этой гранью в неведомое? Озарит ли тебя сверкающее знание счастья или коварная явь снова разрушит твой призрачный рай?.. и не может удержаться, подгоняемый всякими хтоническими подгонялами.
Остановиться бы надо, Пётр Анисимович, тем более что потом, Неля-Нелля-Нелли, Нелля-Нелли-Нелла-Нела выпускница, отличница, повесилась от любви к лётчику, который бросил её за то, что она была уже не девочкой… на спинке железной кровати.
Но не остановиться! Теперь запретное и воображаемое, и столько уже щемящее «нельзя» становится разрешенным, доступным… это победа!.. хоть и не знаешь еще, как к этому подступиться.
А ещё через год, когда бесноватый Карачун заморозил мух и надраил «опрятней модного паркета» желтоглазую речку, и Пётр Анисимович вместе с другом «Китайцем» полезли на чердак, чтоб отрыть в куче старья ржавые прошлогодним снегом коньки (ласточки, снегурки, дутыши, ножи)… пришла из страны анютиных глазок Она…
Пришла, брызнула волшебным соком
