экскурсовод. У фотографий Яна Палаха и Яна Заица, где всегда цветы и го-
рящие свечи, она говорила о русских танках и двадцати годах оккупации, и
по ее горечи видно было, что слова у нее не заимствованы из путеводителя, а
подсказаны собственными чувствами. Когда женщина повела группу даль-
ше, я пошел с ней рядом, мы разговорились. Говорит, училась в Союзе, но уже
лет сорок там не была. «Знаете, я понимаю, что сегодняшняя Россия уже не
СССР, а совсем другое государство. Но для моей памяти, простите, разницы
нет».
Эти слова я вспоминал, думая о том, как разошлось чешское общество в
спорах, нужно ли разрешать американцам создавать в Восточной Европе си-
стему противоракетной обороны и к юго-западу от Праги строить радиоло-
кационную станцию слежения, способную просматривать территорию Рос-
сии до Урала. Все смутилось в чешских душах. Они успели поверить, что
больше нет для них российской угрозы, и чужая военная база только уязвля-
ет их национальное чувство, и рискованно снова испытывать выдержку Рос-
сии: в случае угрозы от радара намечается перенацелить российские ракет-
ные комплексы на станцию слежения в Чехии. А зачем малому народу быть
жертвой несговорчивости двух держав? Чехи протестуют против намерения
своих властей и требуют референдума. Очевидно общее желание предупре-
дить беду, даже если ее вероятность мала. «Мы в своей истории довольно
настрадались, дайте нам привыкнуть к покою…» – вот лейтмотив бесед с че-
хами, начинающими жить по своей воле.
Эмоции могут охватывать толпу, толпа способна возбудить массы. Но
не с них спрос за безопасность государства. На то есть горстка лидеров, что-
бы по воле народа, им доверивших власть, быть мудрыми в мыслях и про-
фессиональными в делах. Когда природа возможного конфликта неясна, а
ракетное нападение с любой стороны возможно, кажется логичным участво-
вать в системе, обещающей себе и своим соседям безопасность. Тем более
если чешская станция слежения и польская ракетная база в связке станут
звеном будущих международных систем безопасности.
В Праге чешский коллега вызвался прогуляться со мной по улице На
Поржичи от отеля «Атлантик» до станции метро Флоренс, к центральному
автовокзалу. Мы с женой собирались на пару дней к Мирославу Зикмунду, и
я шел взять билеты до Злина. Коллега был родом из тех мест, где намечают
строить станцию слежения, и мы весь путь говорили о радаре, посчитаются
или не посчитаются чешские власти с неудовольствием России. Когда подхо-
дили к автовокзалу, приятель остановился:
– Не знаю, опасаться ли нам иранцев или северных корейцев, но ты
должен знать, кто дал нам повод подумать об американской станции слеже-
ния или о чем-то другом, предупреждающем об опасности. От политиков
правды не жди, а я тебе скажу, когда эта мысль в мою голову пришла первый
раз. В августе шестьдесят восьмого, когда двое моих детей проснулись от
грохота под окнами. Тебе это трудно понять. В стекла бил ослепительный
свет. Дети прижимались ко мне и плакали. По ночной улице шли ваши танки.
Тогда я подумал, что этот кошмар не должен повториться. Ты скажешь, вы
теперь другая страна. Но чтобы все-все забыть, нужно время.
Утром 9 августа мы с Нелей едем автобусом в Злин к Мирославу Зик-
мунду. По дороге мне вспоминается разговор в их «Татре», в сибирской тайге
в 1964 году.
– Иржи, – спрашивал я, – что тебе больше всего нравится в Миреке? Без
какой черты нельзя его себе представить?
– Великая систематичность. Он увлеченно работает, забыв обо всем. А
после работы может обо всем забыть, стать душой общества, развлекать
друзей. Я так не могу.
– Иржи, ты когда-нибудь кривил душой?
– Никогда, если это сделаешь раз, уже пропал духовно. Я могу смотреть
каждому в глаза, ни за какую строчку мне не стыдно. Бывало, где-то смолчал,
сдержался, были такие обстоятельства. Но никогда не сказал и не сделал ни-
чего против совести.
Подсаживаюсь к Миреку:
– Что тебе нравится в Иржи больше всего?
– Его открытость. Очень сходится с людьми и совершенно доверчив.
Даже там, где не следовало бы или где его все равно не понимают.
Я сейчас слышу их голоса, глядя сквозь стекла автобуса на поля их ми-
лой родины. Мирослав и Мария обещали рассказать, как уходил из жизни
Иржи Ганзелка.
Удивителен этот дом на вершине холма, в глубине фруктового сада. За
сорок два года, прошедших с тех пор, как я был здесь первый раз, ничего не
изменилось. Внутри все тот же музей этнографии, где стены снизу доверху в
диковинных предметах, не меняющихся более полувека; от книг на под-
оконниках, на полу ощущение уюта, для гостей особенного, а хозяевам при-
вычного.
Мирек, неужели тебе 88-й год?
Мария ставит на стол яблочный пирог, Мирослав разливает сливовицу
собственного производства, ищет предлоги оттянуть тяжелый разговор.
– Знаешь, за год до поездки по Советскому Союзу, в 1961 году мы с
Юрой попали в Новую Гвинею после того, как ее покинули голландцы. Это
был последний день их власти. Издать книгу о стране удалось через сорок
лет. Вот, посмотри. «Там-тамы времени. Мир, о котором вы думали, что он
уже не существует». Прага, 2002 год. Это наша последняя книга, изданная
при жизни Юры. Хорошо, что он успел увидеть…
А вот «Континент под Гималаями». Мы ее закончили в шестьдесят
восьмом, в свет она вышла в шестьдесят девятом. В ней ни слова о политике,
но авторы не признали ввод войск приглашением, и книги как будто не су-
ществовало. Ее выдавали по списку членам правительства, а остальной ти-
раж, сто двадцать тысяч экземпляров, пылился в заброшенном амбаре. Мо-
жешь представить, что чувствовали мы оба, проходя мимо заколоченного
амбара и видя в щели гору книг. Для властей это было шестьдесят тонн ма-
кулатуры, подлежащей уничтожению.
Ты знаешь, я очень… ценил – можно так сказать? Прости, я стал забы-
вать русский. Я очень ценил Юрия. Его выдержка – есть такое выражение? –
фантастическая. Я много раз был у него в больнице в Праге. Он лежал снача-
ла в факультетской больнице Карлова университета на Карловой площади,
потом в больнице на Виноградах. Передвигался с большими трудностями.
Тогда я подумал, как у вас говорят – ирония судьбы? – он лежал по больни-
цам три с половиной года. Это был точный срок нашего первого путеше-
ствия по Африке и Южной Америке, когда мы издали семь томов книг, их пе-
ревели на одиннадцать языков. Теперь Юрий знал, что из больниц ему уже
не выйти 5. Мирек принес пачку фотографий.
– Это мы, молодые, в Мексике. Вот Юрий, белозубый блондин, герой
американского фильма! На улицах юные красавицы, отставая на три шага,
ходили за ним гурьбой: «Рубио! Рубио!» Светлый, светловолосый! Я смеялся
и завидовал… А когда в 1990 году мне пришлось лететь в Австралию без
Юрия, в первый раз одному, можешь представить, что было на душе.
…А это снимок 25 октября 1999 года. Утром в Пражском Граде прези-
дент Гавел наградил нас обоих медалями «За заслуги перед Чешской Респуб-
ликой». Я поспешил к Юрию, в больницу на Виноградах. Смотри, он стал на
ноги. Рассматривает медаль, улыбается. В клетчатой кофте и голубых боль-
ничных шароварах. Ну, думаю, пока радуется – жив!
Палата на четверых, ни телевизора, ни радио. Хотели перевезти в дру-
гую больницу, в лучшие условия. Не соглашался.
– Что же случилось, Мирек?
– Ты знаешь, трагедия шестьдесят восьмого была огромной нагрузкой
на психику. Всем было стыдно за унизительные действия наших властей. Это
не может представить, кто не пережил. Чтобы кормить семью, Иржи подре-
зал деревья на Петршине. Он работал в телогрейке, которую привез из Сиби-
ри. Потом свою кому-то отдал и пришел ко мне: «Мирко, у тебя сохранилась
телогрейка?» Стал носить мою. А по ночам читал и писал. Со временем стал
хуже видеть, ему оперировали глаза. Пришлось носить линзы, а техника бы-
ла не так… можно сказать – авторитетна? – как сейчас. Когда не получалось с
линзами, носил тяжелые очки, тринадцать или четырнадцать диоптрий. Без
них не видел, терял ориентировку. Однажды в Седло упал, сломал тазобед-
ренный сустав, с тех пор не выходил из больниц. Старался никого не огор-
чать, не вызывать к себе жалости. Набрасывался на газеты. С таким зрением!
Не только я, все друзья, кто к нему приходил, были поражены, как он следит
за событиями в мире.
…Слушаю Мирека, а перед глазами строчки старых писем:
