— Тут, это, значит, такое дело, — начал он заискивающе, — я все понимаю, бабу не поделили, дело молодое.
— Какую бабу? — переспросил я.
— А пёс ее знает, — Кузьмич пытался быть либеральным, — слышь, да на кой мне разбираться. Начнем разбираться, протоколы писать будем, заявления. До утра в милиции сидеть будем, у нас протоколы, кроме меня, тебе никто не напишет, лейтенант-хакас все равно ни хрена не понимает, он-то и не все буквы знает, а я тянуть буду, я на сутках, мне спешить некуда.
— Слушай, чего ты мне прилепить хочешь? — возмутился я, — мне руку, может, ножом порезали, самооборона, а ты мне про какую-то бабу рассказываешь.
— Да что вы от него хотите? — вмешалась Надежда Гавриловна, — это орел наш, — кивнула она на меня, — он нас всех спас.
— Разберемся, разберемся. Слышь, да ладно с этой бабой, мы же мужики, — увернулся Кузьмич, — да, правильно, дал этому лысому и дал. Они здесь у нас как авторитеты местные. Правда ущерб есть — посуды много битой, но ты не думай, это я просто так, к слову сказал. Мне сказали, ты из Одессы. А ведь мы — земляки.
— Земляки? — переспросил я.
— Ну, да, — убедительно ответил Кузьмич, — я же из Харьковской области. И потому, как твой земляк, предлагаю тебе решение вопроса как брат брату.
— Ну, ну, — возмутился я, — и как же братья между собой вопросы решают?
— Да ты не переживай, — успокоил меня Кузьмич, — все в рамках землячества и закона. Тут мне лысый шепнул, ну, как бы потерпевший, что у тебя фотоаппаратик имеется иностранный со вспышечкой маленькой, а у моей дочурки совершеннолетие скоро будет. Неужели ты, как землячок, не подаришь его мне, ну и на весь наряд рублей тридцать — пятьдесят на пиво? Я ведь тебе дело говорю, и по закону все правильно будет. Я ведь хочу, чтобы тебе, земляку, хорошо было.
— Да, это честно, — с иронией сказал я, — по-землячески.
Мы зашли вглубь гардероба. Я вынул из куртки фотоаппарат, тридцать рублей и протянул их Кузьмичу. Кузьмич засунул фотоаппарат за пазуху и пересчитал деньги.
— Да тут же только тридцать, — Кузьмич явно по-землячески наглел, — мы же договорились тридцать — пятьдесят.
— Ну, так я же дал тридцать, — удивился я.
— Ну, мы же земляки, — продолжал наглеть Кузьмич, — не будь жадным. Тридцать ребятам на пиво, а кто ж пиво в Одессе, в «Гамбринусе», что на Дерибасовской, без рыбы пьет. Мы хоть и менты, но этикет знаем.
Я добавил двадцать рублей, и Кузьмич исчез из гардероба. Я вышел в вестибюль, в котором стояла разношерстная толпа и возмущенно разбирала произошедший конфликт. Ко мне подошла Надежда Гавриловна, обняла меня и поцеловала в лоб.
— Вот наш герой! Этих уродов местных построил, — сказала она, тыкая пальцем с презрением в местных ковбоев, — Что? Получили от одессита? Вам еще и не такое будет.
— Что, что? — опять ничего не услышал Алик.
— Я говорю, уроды они, — спиртное у Надежды Гавриловны еще наверняка не вышло. Она показала лысому прямо в нос большую дулю.
— Уроды, они и есть уроды.
Алик замотал головой. Лысый «босс» сильно был огорчен поражением на «собственном поле». По нему было видно, что оставлять это так он не согласен. Как только я об этом подумал, он подошел ко мне.
— Ты знаешь, как ты меня опустил, — лысый с яростью шептал мне на ухо, — тебе это так просто не сойдет. Я тебя в землю зарою. Абакан — город маленький. Нас здесь все знают. Круче нас, ты понял, здесь никого нет.
— Слушай, — говорю я ему, — да, я все понял. То, что вы здесь самые закрученные, я еще в ресторане понял. Я подал вам шампанское с остатками винегрета, так вы даже с места не встали.
Неожиданно справа ко мне подошел спортивного вида жилистый паренек, который стал переминаться возле меня с одной ноги на другую, имитируя стойку боксера на ринге.
— А ты ничего, молодец, — похвалил меня паренек-боксер, — да, наши не ожидали. С виду невысокого роста и вроде не широкий, а бутылку шампанского в стол как в пластилин вогнал.
Он стал мне, как бы по дружески, пощупывать мускулатуру на руке.
— А ты, я смотрю, спортом занимался? — никак не мог угомониться выпивший боксер, — так, может, мы с тобой завтра на ринге помнем друг друга, так, по-любительски. Так ты чем, карате занимался?
— Ага, — ответил я, — карате и ушу тоже. Притом в ушу я достиг черного пояса.
— Как это? — удивился боксер.
— Могу на ушах стойку делать, — нервно подкалывал я его, — ну чтобы ты понял, могу на уши всех поставить.
— Эге, — улыбнулся боксер, — так ты же еще и юморист.
— Слышь, отойдем, — Кузьмич отвел меня в сторону, — ты смотри чего здесь, поаккуратней. Эти дураки дерзкие ребята. Я тебе вот телефон свой домашний дам. Если чего, какая проблема, позвони, как земляки все порешаем. А сколько тебе в Абакане еще быть?
— Два дня, — ответил я, — на третий день в аэропорт и в теплую Одессу.
— Ну, смотри тут, — Кузьмич, как-то явно запугивая, предупреждал меня, — ты парень смелый, но эти придурки-то всяко поделать могут. А то вместо Одессы либо в холодный Магадан с белым снегом, либо белая палата в больнице. Ну, если чего, звони. Можешь положиться на меня как на брата.
Да, да, подумал я, если на тебя положиться, то на билет Аэрофлота не хватит. Народ стал тихонько расходиться по домам. Мы вышли на улицу. Надежда Горилловна восторженно крикнула: «Я требую продолжения банкета!», но у меня сильно разболелась рука и я поехал в отделение скорой. Получив медицинскую помощь, усталый, потрепанный, но не побежденный, погрузился в сон в гостинице «Абакан».
Гостиница «Абакан» находилась в центре города. Это был трехэтажный дом старой постройки. Местные власти честно определяли качественный статус этой гостиницы. На вывеске «Абакана», которая красовалась над центральном входом в гостиницу, не значилось ни одной звездочки и это было честно. Одноместный номер, в котором я жил, не имел ни одного удобства, кроме того, что я мог открывать и закрывать форточку. Обстановка номера состояла из: одной узкой, старой, скрипящей кровати, стола с погрызанными углами, огромного трехлитрового графина с водой, настольной лампы — точной копии из кабинета В. И. Ленина, шатающегося стула и давно неработающего, немого телефона. Единственный «модный» аксессуар в «суперлюксе» — это висевшая над кроватью темно-серая копия картины советского «сюрреализма» «Делегат XXVII съезда КПСС полковник Григораш в учебном бою» художника Е. Корнеева, на которой, чтобы ночью она мне не снилась, я написал фломастером «Идет двадцать седьмой съезд, а навстречу ему слон», коротко и ясно. Всякий раз, когда я обращал внимание на эту надпись, чтобы не было так грустно, я думал, а что если действительно спросил бы у слона идущий двадцать седьмой съезд, если бы он встретился ему на пути? Просыпаюсь утром, надо мной злополучная картина, на улице холодно, рука ноет. Да, думаю, надо бы побыстрей отсюда убираться, а то «земляк» Кузьмич такого наговорил, что после того, как последние пары спиртного вышли из головы, мне стало не по себе. Стыдно мне за себя стало. Хорошо отметили сессию, а могло быть и хуже. Голова болит. Рука тоже болит. Ухо болит, какой-то идиот мне влепил справа. Рубашку порвали. В куртке карман оторвали. Жалко модных кроссовок, кусок кожи оторван. Где же это я мог зацепиться? Хотя, думаю, где, где? Зацепился с этими баранами в кабаке этом б…ском. Эти идиоты кроссовок могли и зубами отгрызть.
В общем, настроение — дерьмо. Дела — кизяк. Ситуация — понос. Короче, полный запор с диареей. Вы подумаете, как это возможно? А я точно говорю, так все и было. Ну, делать нечего. Вышел из «люкса», в котором все удобства в коридоре, в душе очередь, через двадцать минут попал. Привел себя в порядок. Решил зайти отметиться в учебный корпус к Надежде Гавриловне. Зашел в корпус, иду по коридору, а на меня все пальцем тычут, шепчутся и улыбаются. Надежды Гавриловны на месте не оказалось. Видимо пивом «полируется», подумал я и решил пойти на почту, позвонить Витьку в Красноярск, рассказать о ситуации; пусть возьмет, на всякий случай пару ребят на помощь, чтобы завтра спокойно до аэропорта доехать, а то Кузьмич не вселил в меня оптимизма. К Витьку я не дозвонился. Пошел в гостиницу перекусить в буфете, чайку и водички минеральной очень хотелось.
Поднялся к себе на этаж, а мне горничная говорит:
— Тут приходили к вам. Говорят, ваши друзья.
Я удивился, так как никаких друзей, кроме Витька и еще двух фотографов, которые покупали у нас фотоаппараты, у меня не было.
— Вот записку оставили, — она протянула мне лист бумаги.
Прочитав депешу, я сразу понял, что ко мне приходили самые «близкие» мои кореша. В записке все было кратко и понятно:
«Тебе, п…ц, если ты хочешь отсюда уехать, мы ждем тебя в десять часов вечера, внизу. Шампанское с винегретом».
Я несказанно «обрадовался дружескому» посланию и, проанализировав ситуацию, решил, что если я выйду к этой братве в десять часов один, то я точно отсюда никогда не улечу. Я сразу вспомнил мента Кузьмича, который, как старая цыганская гадалка, напророчил мне «безоблачное» будущее. Вспомнив его, я решил ему позвонить. Пошли гудки. Услышав его голос в трубке, у меня появилась надежда.
