мана Семенова: «Глубоко возмущенный распоряжениями чешской админи-
страции и действиями чешских комендантов, со своей стороны принимаю
все возможные и доступные мне меры к прекращению чинимых ими безоб-
разий, не останавливаясь в крайнем случае перед вооруженным воздействи-
ем. Приветствуя ваше рыцарское патриотическое решение, прошу верить,
что я всегда готов заступить ваше место у барьера. .
Генерал-майор Семенов» 40.
Все уладили без дуэли.
Охраняемый чехами поезд с Колчаком прошел к Иркутску.
У генерала Гайды, поставленного Колчаком во главе Сибирской армии,
возникла напряженность с начальником штаба армии генералом Лебедевым.
Гайда отказался подчиняться Ставке; конфликт между ними был неприятен
Колчаку, он с трудом уладил их отношения, но настороженность к чешскому
командиру у Колчака оставалась. В ноябре 1919 года из-за военных неудач
Гайда был лишен генеральского звания; отстраненный от должности, он по-
пытался организовать во Владивостоке антиколчаковский переворот, но по-
терпел неудачу, бежал на родину и после Второй мировой войны был осуж-
ден за сотрудничество с гитлеровской Германией. Тем интереснее пред-
смертная записка Колчака, адресованная Анне Васильевне Тимиревой, не
дошедшая до любимой женщины, но сохраненная в «Деле по обвинению
Колчака Александра Васильевича и др.». В самом ее конце, как внезапный
проблеск воспоминания, возникает имя упрямого чешского генерала; что-то
с ним связанное до конца дней смущало Колчака, и на краю смерти он хотел
прийти к христианскому согласию в душе. «…Твои записки единственная ра-
дость, какую я могу иметь. Я молюсь за тебя и преклоняюсь перед твоим са-
мопожертвованием. Милая, обожаемая моя, не беспокойся за меня и сохрани
себя. Гайду я простил…» 41
Гайда об этом никогда не узнает.
В Забитуе Нестеров вспоминал об эпизодах гражданской войны, по его
словам, первый раз после тридцати четырех лет, которые он провел как за-
ключенный в лагерях на Колыме. Из ссылки вернулся семь лет назад. Отве-
чать на расспросы подробно не стал. «Это, знаете, как ад у Данте… Но без
Вергилия».
Нестеров обнимал Ганзелку и Зикмунда, первых чехов, увиденных по-
сле гражданской войны. Когда «Татры» тронулись в путь, он вспомнил что-
то недосказанное, для него важное, предназначенное путешественникам, и
бежал вослед, крича вдогонку: «Запишите! В гражданскую войну русских и
чехов хоронили вместе! Рядом! В Иркутске, Новосибирске, под Свердловском,
под Челябинском! В одних могилах!»
В боковое зеркало еще долго был виден Забитуй. Посреди дороги бежал
старичок, спотыкаясь и махая рукой, пока не исчез в клубах пыли.
В поездке с Ганзелкой и Зикмундом и даже четыре года спустя, при
вводе советских войск в Чехословакию, я как-то не задумывался о том, какой
след оставили чешские легионеры в нашей исторической памяти. У каждого
свое представление, но помимо личного восприятия существует массовое
(коллективное) сознание, каким его формирует принятая в обществе идео-
логия. У советских историков был собственный взгляд на легион; не допус-
кая исследователей к архивам, власть насаждала представление о мятежных
«белочехах» исключительно как о беспощадной враждебной силе, брошен-
ной Антантой против Советов и своим вмешательством вызвавшей у нас
гражданскую войну.
Сотнями лет живет историческая память о Ледовом побоище или о Ку-
ликовской битве, но после гражданской войны прошло не так много време-
ни, чтобы судить о том, какими ее события остались в массовом представле-
нии и как они передаются с генами потомкам. Во времена горбачевского
«нового мышления», когда в газетах появлялся призыв к властям покаяться
перед чехами за вторжение 1968 года, снять с души грех, среди откликов чи-
тателей было несколько раздраженных, с требованием напомнить чехам, как
они себя вели в гражданскую войну.
Из письма В.Ф.Горохова (гор. Изюм, Харьковская область): «Бывший
министр иностранных дел ЧССР Иржи Гаек пишет, что ввод войск в Чехосло-
вакию вызвал глубокое отчуждение между нашими народами. Я хотел спро-
сить, знает ли Гаек о чехословацком корпусе в 40–60 тысяч штыков, которые
вмешались в гражданскую войну в России и не помнит ли он песенку, кото-
рую распевали в Сибири: “Отца убили злые чехи, а мать живьем в костре со-
жгли, с сестрой мы в лодочку садились и тихо плыли по реке…” Я родился
под Омском в 1918 году. Моего отца фельдшера забрали чехи (белочехи) и
колчаковцы и убили. Зачем чехи были в Сибири, зачем помогали Колчаку в
терроре против русских людей? Что им надо было за тысячи километров?
Наш народ не злопамятен, он ничего не забыл, но простил это чешским пар-
ням. Что касается событий 21 августа 1968 года, я считаю, что чехословацкое
руководство забыло, что их народ – славянское племя. Они, эти правители,
онемечились. Это событие было предательством дела славян, социализма,
содружества Варшавского договора. И войска (не только советские) сообща
пресекли это предательство. А часть чехословацкого народа поддалась про-
вокации со стороны экстремистов. И еще: надо ли было ждать, когда немцы
ФРГ введут войска в Чехословакию?. 18 сентября 1989 г.».
Из письма доцента Г.А.Хомянина (Москва): «…В наших отношениях был
не только 1968 год, был еще май 1918 года, когда начался мятеж белочехов в
Челябинске. То было внезапное вмешательство чехословацких легионеров в
гражданскую войну на стороне врагов Советской власти. Они составили
ударную наступательную силу Колчака и наводили ужас на население Урала
и Сибири. Они вешали по нескольку человек на фонарных столбах. Эта “но-
винка” была названа “букетом Гайды”. Представьте себе, какой крик поднял-
ся бы в Европе, если бы, скажем, на улицах Брно или Братиславы появились
подобные букеты в 1968 году. А ведь это было бы простым возвращением
долга. Теперь дело в прошлом. Тем не менее у меня есть предложение. Пре-
зидент Чехословакии В.Гавел принес извинения судетским немцам за 1945
год, за их массовое выселение с территории Чехословакии. Почему бы ему не
попросить извинения у нас за вмешательство в наши внутренние дела в
1918 году?. 24 мая 1990 г.».
Писем достаточно, чтобы за ними увидеть советское общество конца ХХ
столетия, по крайней мере, его значительную часть, отождествляющую себя
с непогрешимой и всегда правой властью. Ничего не поделаешь, такова при-
рода нашей исторической памяти: подозрительность к окружению, вечно
норовящему что-то у нас прихватить, и при этом застарелое чувство уни-
женности и готовность, рванув рубаху на груди, взять реванш. Глубоко в
подкорке таятся нанесенные когда-то обиды, и нужен был грохот танков по
улицам Праги, чтобы все темное, что пряталось в подсознании, вдруг вырва-
лось наружу в подспудном и злорадном: «Так им и надо!»
Точнее многих эту психологию выразил Наум Коржавин: «Мы испытали
все на свете, / но есть у нас теперь квартиры, / – как в светлый сон, мы вхо-
дим в них. / А в Праге, в танках, наши дети… / Но нам плевать на ужас мира, /
пьем в «Гастрономах» на троих. / Мы так давно привыкли к аду, что нет у нас
ни капли грусти – / нам даже льстит, что мы страшны. / К тому, что стало
нам не надо, / других мы силой не подпустим, – / мы, отродясь, – оскорбле-
ны…» В сущности, это обидный, горький, но верный ключ к пониманию, от-
чего части нашего населения оказалась близка кремлевская риторика про-
тив Пражской весны.
Станция Зима, 19 мая. В бревенчатом доме шофера Андрея Ивановича и
Евгении Иосифовны Дубининых Иржи раздевается до пояса, подставляет
шею под кувшин холодной воды, за ним другие; в нашем омовении участву-
ют брат Андрея Ивановича Владимир Иванович, дочь Андрея Ивановича Эля
со своим ребенком, все помогают, передают из рук в руки пахнущий земля-
никой обмылок. После долгой тряски на дороге приходит ощущение легко-
сти, свежести, счастья. А на столе соленая черемша, и черный хлеб, и бутылка
водки, и уже Евгения Иосифовна несет на подносах из печи к столу шанежки,
а к самовару торт из черемуховой муки. Это дом дяди и тети Евгения Евту-
шенко, в этих стенах прошло его детство.
Андрей Иванович, видно, читал книги Ганзелки и Зикмунда и теперь
допытывается, где их знаменитая «Татра», намотавшая на спидометр,
наверное, больше всех на свете машин.
– Ей место в музее! – горячится Андрей Иванович.
Иржи не согласен:
