там любовных интригах и треугольниках…
На столе стоял медный Гефест. В одной руке – ваза с карандашами, в другой сеть в которой трепетало прелюбодеяние. Петра Анисимовича начинало трясти. Петру Анисимовичу любая конкуренция казалась недостойной. Пётр Анисимович хотел уйти. Но клюквенный сок уже сочился, выдавал себя за настоящую кровь, и невозможно было остановиться.
Комедия… – было написано в рукописи, – снова разыгрывалась комедия, разыгрывалась очередная комедия.
Пётр Анисимович оторвался от рукописи, посмотрел в зал. Сидели, внимательно слушая. Пётр Анисимович протянул руку, и Вера подала стакан с водой. Пётр Анисимович отпил и продолжал читать.
«Перо задело за верх экипажа» – декламировал Вадим, а редактор вдруг увидел его, Вадима отражение на мёртвом экране телевизора. Отражение явно кривлялось, выводило кренделя костлявой рукой в воздухе, «Чтоб казаться стройней» – паясничало и строило рожи, будто это был не охочий до пиктографии, смысла мёртвых языков и стихов профессора Шилейко и его Анны Ахматовой Вадим, а юродивый, в железном колпаке, потрясающий веригами. И Вера сидела рядом, отражаясь.
Уж так ничтожна и тиха,
Как будто мёртвого омыла,
Как будто имя жениха
Неумолимо позабыла, 29–
изгалялся юродивый Вадим, а на экране, вдруг, большие стеклянные глаза (это же Иуда, думал Пётр Анисимович. Он наверняка знал, что это Иуда) и Ева (Пётр Анисимович узнал её – прародительницу), нет не Ева – снова Вера…
…дерзкую к плоду Простёрла руку в злополучный час!
Напугав всех, хлопнула форточка, и ветер забился в закружавившейся на окне занавеске.
Чёрный попик вскочил и, оправившись от испуга, хотел что-то возразить (по поводу Бог ничего не даст), но…
– Продолжайте, продолжайте, гражданин Крип, – перебил попика старший милиционер, – какие, однако, фантазии…
– Да, можно было бы и попроще, – поддержал коллегу милиционера его младший коллега. Продолжайте!
Хлопнула форточка, и ветер, – продолжил Пётр Анисимович, – забился в закружавившейся на окне занавеске, а на экране телевизора, будто на картине богохульника и умопомрачённого, продавшего душу за миг заглянуть в тайны желаний и наслаждений художника, смазав в лохмотья и Веру, и Иуду, и попика, и еврея в пейсах, появился Райский сад, в котором Бим с Бомом и Бимов с Бомовым шарились меж деревьев и кустов, меж краснобелых щеглов, белых козочек и остроклювых цапель. Ева пряталась от сыщиков в кустах… Змей, обернувшись вокруг дерева, тянулся к Еве (Пётр Анисимович зачеркнул «тянулся к Еве» и написал «тянулся к Вере»). Вера соблазнялась прелестником и искусителем. И соблазнилась, и вкусила, и понесла плод в себе, но изменила, и спалил бы её неистовый ангел адским огнём, как спалил когда-то стреловержец огненную нимфу, но Господь решил, пусть лучше мучается.
Пётр Анисимович взял ручку, зачеркнул «Вера» и снова написал сверху «Ева». Чтоб не получилось, что Вера пряталась в райских кустах от Бимовых с Бомовыми.
«Косноязычно славивший меня Ещё топтался на краю эстрады!» – последнее, что слышит Крип из Вадимова цитатника, а на экране – Вера, привставшая, а Вадим уже сидит, будто Роден посадил его вместо думы, а он, сам… Пётр Анисимович приподнимается и ловит глазом глаза Веры на экране телевизора и ему кажется, что они понимают друг друга.
Не слышал же, конечно, уже… не слышал же уже, конечно… уже, конечно, не слышал же… уже, конечно же, не слышал… не слышал уже, конечно же…
Не слышал уже, конечно же, – читал Пётр Анисимович, – не слышал уже защёлкнутый сейчас защёлками Вадим неотвратимого рокота Рока, ропота случайности должной случиться, закономерной случайности, которая ни с того ни с сего встанет вдруг, будто Медузов лик перед идущим, и идущий уже не идёт. А то и развернёт тебя судьба, идущего, на все 180, и гонит в противоположную сторону, и с не меньшим тщанием, чем вперёд.
Не слышал же, конечно, уже Пётр Анисимович Крип Вадимовых восклицаний, да и всяких других колоратурных его экзерсисов, элокуций и элоквенций – он пытался разгадать по малейшим движениям, по секундным отклонениям отражающейся в экране телевизора Веры, знаки, которые она, как казалось ему, посылала ему. Вера и Крип могли лишь чуть наклониться друг к другу, а отражения уже сливались, проникали друг друга, исчезали друг в друге… вдруг взвизгивал меж них третий кто-то, и, завившись в клубок, клубок тёрся друг о друга лаокооновыми змеями, тёрлись друг о друга Вера, Крип и Вадим и, то ли пытались они придушить друг друга, да что там «то ли» – пытались!
Отражения вырастали, не вмещались в экран и разрывались вдруг на обрывки и осколки, и устремлялись друг за другом по кругу, по спирали, как у божественного поэта… Туда, вдаль, где блаженство-свет! Стремительно так, бешено вихрясь, блещущие красивой правдой острокрылые души – к блаженству, блаженству умственно не постижимому. И он с Верой… «Верой» снова было зачёркнуть и написано: с Беатриче, стремятся, утопая в радости движения, восторге наслаждения… и где-то рядом Вадим, но не в Вадиме дело сейчас… вдруг вспомнилось Аниске: «Ибо в воскресении ни женятся, ни выходят замуж, но пребывают, как Ангелы Божии на небесах» 30.
«Дурацкая мысль!» – приходит дурацкая мысль Петру Анисимовичу в голову.
«Блаженство-свет» в глубине телевизора вспыхнуло вдруг, зажглось, хотело поглотать всех острокрылых ангелов и острокрылых душ, но те разлетелись в разные стороны и на вернувшемся из другого бытия экране телевизора появился… на оживший экран взлетел на крыльях торжественных, чистых и сильных аккордов мага и волшебника Зорастра, принц Тамино.
Wo bin ich? 31
Сгинул Дантов рай.
И вот стоит уже над беспамятным Тамино Существо – ни рыба, ни мясо, ни птица, ни курица:
Известный всем я птицелов…
Я самый ловкий птицелов…
«Заказанный Моцарт!.. Как просили. «Волшебная флейта»!
Крип, от неожиданности так растерялся! – До Моцарта ли сейчас? до того ли сейчас? Редактору показалось, когда вдруг неожиданно включился телевизор, показалось сразу, что он потерял связь с пространством, порвались все нити, за которые он дёргал, поддергивал, и сам был поддёргиваем… от которых сам дёргался… показалось, что разрушился их с Верой уже успевший начаться их с Верой… уже успевшую завязаться… любовь или, хотя бы, пока только страсть.
Какой чарующий портрет… -
запел тенор и принц Тамино, а Аниска, уж не знаю в силу каких оптических свойств глаза или тоже в силу сил любви, увидел на экране, сквозь Принца и Папагено, снова Веру.
Темноволосая, кареглазая, большеглазая, тонкокожая, голубые жилки на висках, ушки, ротик… но разве может пара-тройка эпитетов сделать портрет?.. больше мне нравится малоизвестного писателя из Санта
