Косовела относятся: трагическое одиночество, отчужденность человека во враждебной ему действительности, ведущие к диссоциации внутреннего «я», смерть как состояние окружающего мира, разрываемого войной, апокалиптическая гибель европейской цивилизации, наказанной за механизированность и дегуманизирующий технический прогресс, смерть старого мира, потерявшего самое главное – человечность, эсхатологические образы дают надежду на очистительную жертву, возрождение и рождение Нового человека.
По мнению Оцвирка, «болезнь, одиночество и человек без цели» являются ведущими словами в экспрессионистском дискурсе Косовела44: «Такие мотивы, как ночь, неизведанная даль, загадочные полюса, которые поблескивают за синевой и наполнены болезненными ощущениями, все это ближе экспрессионистской эстетике, чем мы могли бы подумать»45. Кризис современного человека связан со стремительно растущей урбанизацией, развитием современной техники, победой и поражениями красных революций, однако, меланхолия и трагика в стихотворениях словенского поэта – результат конфликтных отношений с обществом, дисгармонии между поэтом и миром, а вовсе не с «космосом»46. Так, программное стихотворение «Мой стих»47 дает ощутить этот внутренний разлад субъекта:
Moja pesem je eksplozija,
divja raztrganost. Disharmonija.
Moja pesem noče do vas,
ki ste po božji previdnosti, volji
mrtvi esteti, muzejski molji,
moja pesem je moj obraz48.
Мой стих – это взрыв,
дикая разорванность. Дисгармония.
Мой стих обращен не к вам, не к тем,
кто стал по воле провидения Господня —
мертвым лишь эстетом и музейной молью,
мой стих – мое лицо49.
Поэтическое творчество Косовела – это пространство крайнего духовного напряжения, которое раскрывает раскол лирического «я», его «раздвоенное сердце»50 и присущий ему внутренний конфликт. Тема одиночества приобретает комплексную гамму интонаций, отражающую эти сложные состояния и процессы самоанализа. Приведем в этой связи редко публикуемый текст 1923 г., написанный в форме свободного стиха:
Najrajši se borim sam s seboj.
Ljubim samoto in šele odtam iščem poti k Bogu.
Ljubim deželo, ljubim razvalovljeni Kras, ožgan, razklan
kakor rana mojega lastnega jaza.
Nimam prijateljev, kar je moje je samota in misel.
Lahno trepeče nad svetom mereč dimenzije obzorij in brezobzorij51.
Вся страсть моя – в борьбе с самим собой.
Люблю я одиночество, и в нем лишь путь ищу я к Богу.
Люблю я деревенский край, люблю холмистый Крас,
сожженный и расколотый,
как мое раненое я.
Друзей и нет следа, а моего есть только одиночество и мысль.
Что-то легко колеблется над мирозданьем, меря широту бес —
крайних горизонтов.
В этом тексте сгущаются многие важные мотивы для поэта: одиночество позволяет лирическому «я» возвыситься над повседневностью, над ее социальной составляющей и обрести космическую масштабность, выход в вечность и ее бесконечное пространство. Такая трактовка космоса как обители Всевышнего и установления диалога с ним близка экспрессионистскому пониманию космичности и свойственному ему безмерному чувству всемирности (такую интерпретацию мы находим в произведениях Г. Гейма, Г. Тракля, Т. Дойблера, Э. Ласкер-Шулер и др.)52. Ощущение себя как частички космоса выкристаллизовывает внутренние противоречия, тот хаос и активный внутренний бой, которые воспринимаются поэтом как неотъемлемые составляющие вселенского бытия, порождающие безостановочное движение и мысленные импульсы. Именно эта нацеленность на парадоксальность и конфликтность позволяет ему сочетать в своей поэзии противоположные тональности, делать стремительные скачки между различными поэтическими модусами, казалось бы несовместимыми по своему энергетическому заряду, что, безусловно, свойственно и «двойной оптике» экспрессионизма, демонстрирующей амбивалентное отношение к окружающей действительности.
Одиночество у Косовела таким образом приобретает различные формы: в одиноком слиянии с природой лирический герой спасается от шума городской толпы, от бездушной цивилизации («Зов одиночества»53), при помощи уединения поэт также надеется излечиться от одиночества, чтобы потом снова вернуться к людям («Перерождение»54). Главным символом отчуждения и изолированности становится одинокое дерево, особо значимый и симптоматичный мотив и в немецкоязычном экспрессионизме (см., например, Л. Ландау «Друг-дерево», Ф. Яновиц «Деревья» (1913), Т. Дойблер «Лес зимой» (1917), В. Клемм «Дерево», Э. Краус «Внутренний мир» (1919) и др.). У Косовела этот образ настолько частый, что уже в несколько десятков стихотворений дерево предстает в качестве определенного вида (сосна, тополь, каштан, вяз, липа, кипарис, грецкий орех, дуб, акация, осина)55. Оно предупреждает поэта, что спасения нет и в одиночестве, что абсолютное одиночество – это начало смерти. Самоидентификация лирического героя с одиноко стоящим, голым, черным деревом развивается Косовелом во многих произведениях. Так, в «Дереве в снегу» выражением этого отчаянного положения становится закованное в снежное «золото» «тихое, черное дерево», осужденное на одинокую затерянность посреди полян, между «долинами смерти». Оно напрасно протягивает ветви вдаль, стараясь освободиться; ощутимо состояние всеобщей окостенелости, остановившегося времени, полной недвижности как жизненного абсолюта, которые ощущает на себе бредущий мимо герой, такой же чужак самому себе56. На образ дерева поэт проецирует собственные чувства грусти и тревожности, доходящие временами до экзистенциального ужаса. Один из ярких примеров – стихотворение «Как дерево, что молнии боится…», в нем также возникает симптоматичный мотив дерева, шатающегося под напором ветра и бури57, отражающего страх оказаться без приюта и укрытия:
Kakor drevo, ki se strele boji
in tiho sredi polja stoji
trepetajoč, ko vihari vihar,
ko z nebes grmi strela, ko polje
požar…
stojim sam sredi vsega sveta,
duše, srca mi nikdo ne pozna,
in če sredi nevihte jagned zagori,
pred strašno usodo zaprem oči58.
Как дерево, что молнии боится
и тихо посреди полей стоит,
дрожа, когда бушует вихрь
и с неба ударяет гром, когда пожар готов
уж разразиться…
так я один стою посередине мира,
душу мою и сердце не ведает никто,
и, если вдруг в грозы разгар тот тополь
загорится,
перед судьбою страшной закрою лишь
глаза.
На фоне пейзажной зарисовки, призванной отразить эмоциональные переживания лирического героя, пронзительно звучат строки о том, что никто не знает его душу и сердце, и именно в этом заключается величайшее одиночество поэта. Однако стремление быть неузнанным другими, как оказывается, является и одним из самых сокровенных желаний лирического «я»:
Jaz nočem da strmi
kdo v mojo dušo.
Vsem naj bom neznan.
Dekle ob oknu gleda
misli kje
