Человек в искусстве экспрессионизма - Коллектив авторов

Jaz pa sem že mrtev⁵⁹.

В то же время в стихотворении «Один»⁶⁰ герой осознает, что был бы ужасно одинок лишь в том случае, если бы хотел позвать ближнего и не получил бы ответа на свой призыв, тогда бы он пережил то, чего больше всего боится, – полную отчужденность людей друг от друга. Столь же интенсивные по-экспрессионистски окрашенные образы мертвенно холодного одиночества возникают в стихотворении «Вечер в предзимье»: «Воздух прозрачен, смотрит мертво. / Боже, хоть встретился б кто-то. / Но в пустоте Ничего, Никого. / Сумерки года»⁶¹. Диссоциация субъекта предстает в косовеловской лирике и в виде повторяющейся метафоры «сломанного острия в сердце»⁶², «разбитого лица»⁶³. Так, столь разнонаправленные чувства – внутренняя необходимость быть наедине с собой (в таком случае одиночество получает определения «святое», «невыразимо таинственное») и потребность в человеческом тепле (здесь возникают эпитеты «холодное», «ледяное») – ведут борьбу внутри лирического «я», свидетельствуя о его по-экспрессионистски трагическом душевном разладе.

Страх разобщенности порой связан у Косовела со страхом тишины, молчания, хуже которых могут быть лишь неискренние слова. Иногда человек сам не слышит собственных слов, потеряв таким образом самое главное – Человека. Для Косовела ужасно быть «среди хаоса, посреди ночи», причем хаос – это также духовно, морально и социально деградировавшее общество. Уединение становится таким образом единственным спасением от него, например, в стихотворении «Песня из хаоса»:

Мотив одиночества у Косовела, по мнению Задравеца, представляет в его лирике область пересечения и распадения на два главных мотива – мотив смерти и социальный мотив. Если в экзистенциальном понимании одиночество выступает началом смерти, то в гуманистически активистском поэт до последнего отказывается от одиночества и состояния чужести⁶⁵. Здесь появляется экспрессионистский мотив Нового человека и братства между людьми, ставшие следствием ужасающего опыта Первой мировой войны; в лирике Косовела это выразилось в уходе от местоимения «я» и переходе к множественному «мы» («Наша песня»⁶⁶)⁶⁷. Экспрессионистская парадигма с ее «двойной оптикой» требует для отчужденной личности катарсического решения, и Косовел следует ему: с одной стороны, демонстрируя возвеличивающую спасительную роль поэзии и поэта-пророка, с другой – указывает на закат западной цивилизации и зарождение нового мира и Нового человека («Вступил поэт молодой на Парнас»⁶⁸).

Особенно важной в поэзии Косовела оказывается тема смерти (именно по ней он стал узнаваем у более широкой публики). Если война и послевоенное бедствие – это первый пример наглядной конкретной физической смерти, связанной шире с гибелью европейского мира («Европаумирает»⁶⁹, «Деструкции»⁷⁰) и «уставшего, полумертвого европейского человека», то последние все же получают амбивалентный характер, поскольку, по Косовелу: «Европа должна умереть, это ее спасение»⁷¹. Апокалиптические сцены массовой гибели – надежда на Новый мир. Так, поэт принимает участие в этой грандиозной битве, готов жертвовать собой, нередко называя и себя европейским мертвецом. Смерть действительно зачастую имеет непосредственное отношение к лирическому герою, поскольку поэт – часть «раны этого мира», ее вездесущее присутствие в произведениях Косовела – в некотором роде предчувствие собственной ранней смерти, роковым образом витающей над его жизнью («Предчувствие»⁷²). Предсмертные образы – выражение человеческой трагедии, экзистенциального ужаса, видения мира, сошедшего с рельс, стихийные бедствия, опустошающие человечество. Смерть в стихах Косовела носит поистине комплексный, двойственный характер: это и угасающий закат над долиной («Экстаз смерти»), и тоска по смерти-успокоению («Грецкий орех»⁷³, «Утомление»⁷⁴); наступление ночи, холод, проникающий в сердце, желание уснуть («Одна болезнь»⁷⁵»); переход из хаоса в космос, в вечность, из борьбы к всеобщему угасанию, в тихую темноту («В вечность мое сердце открыто…»⁷⁶); падение, погружение в тишину, в зеленый лес и бесконечную синеву («О, ведь нет смерти…»⁷⁷); это молодой покойник, лежащий на дне лодки среди благоухающих цветов («Причал»⁷⁸); фигуры «синих коней» (возможная отсылка к картинам немецкого художника-экспрессиониста Ф. Марка) в тумане («Нигиломеланхолия»⁷⁹); желание оказаться вдали от людей, уйти от них и никогда больше не возвращаться, в последний раз воспламенившись как звезда перед окончательным погружением на черное дно («Желание смерти»⁸⁰). Комель отмечает: «Косовел никогда не говорил о смерти уничижительно. Для него она была чем-то таинственным»⁸¹. В одной из своих записей Косовел отзывается о ней так: «Смерть – тихое, таинственное, непонятное слово. Тысячу раз мы уже видели ее и все еще не знаем,

что это такое. Но определенно одно: мы не должны ее бояться. <…> Поскольку смерть имеет такое же отношение к жизни, как солнце, ветер, звезды, тишина»⁸². Порой, однако, отчаяние от неисполнимости земных желаний доходит до такой степени, что лирический герой желает смерти не только себе, но и своим самым дорогим, и своей возлюбленной, как это происходит в стихотворении «Говорил бы тебе…»⁸³. Текст по своему накалу представляет нечто исключительно редкое и в мировой поэтической практике, по всей видимости, он показался Косовелу настолько ужасающим, что он перечеркнул его в своих рукописях⁸⁴.

Наравне с успокоительной смертью как единственным спасением от мук, в творчестве словенского поэта в равной степени проявляется желание сопротивляться ей, в нем зарождается мятеж, как, например, в стихотворении «Разочарование»: «Смерть на сердце тяжело легла. / Говорит, что мне пора уняться. / Но мой дух еще не сожжен дотла. / Он вопиет: я буду сопротивляться»⁸⁵. Всю сложность переживаемых ощущений, сочетающих в себе предчувствие скорой смерти и ее неприятия поэт выразил в стихотворении «Предсмертная»: «В огонь! Но только слаб и он,