преображения посредством разрушения и смерти: мир должен быть приведен в изначальный хаос, чтобы его можно было создать заново. Стихотворение Косовела отражает также это невиданное напряжение сил, грандиозность, всеохватность, тотальность происходящих сдвигов. В поэме встречаются два архетипических мифа: древнегреческий об «экпиросисе», вселенском пожаре, сжигающем мир в божественном огне, из которого потом он затем заново рождается, и ветхозаветный – о вселенском потопе, посредством которого совершается искупление вины. Одним из признаков апокалипсиса является также огонь с неба. Косовел объединяет две противостоящие стихии огня и воды в метафоре красного моря: это море крови, в котором отсвечивает огромное пламя солнца – всесжигающего, но дающего в то же время надежду на новое начало
91. Экстаз – парадигматическое состояние для экспрессионистской лирики, как состояние исступления, пребывания вне себя, восторг, соприкосновение со сверхбытийным, состояние переполнения, неизменно ведущее к слому; таким образом экстаз смерти – наслаждение концом:
Все экстаз, экстаз смерти!
Золотые колонны западной Европы,
купола белые – (все экстаз!) —
все тонет в обжигающем, красном море;
солнце заходит и им упивается
тысячекратно мертвый европейский человек.
– Все экстаз, экстаз смерти. —
Красивой, о, красивой будет смерть Европы;
как изысканная королева в золотом убранстве
ляжет она в могилу темных столетий,
тихо умрет она, будто закроет
старая королева золотые очи.
– Все экстаз, экстаз смерти.
А из облака вечернего (последнего
жажда, как проблеск Европы!)
льется кровь в мое утомленное сердце,
о, и воды больше нет у Европы,
и мы, люди, пьем кровь,
кровь из вечерних сладких облаков.
– Все экстаз, экстаз смерти. —
Родившись только, уже горишь в огне вечера,
все моря красные, все моря
заполнены кровью, все озера, и воды нет;
воды нет, чтобы смыть свою вину,
чтобы мог омыть свое сердце этот человек,
воды нет, чтобы ей погасить
жажду тихой, зеленой, утренней природы.
И все только вечер, и утра не будет,
пока мы не умрем, те, кто несем на себе
вину умирания, пока не умрем
последние…
О, в тот край, еще в тот зеленый,
росисто-зеленый край, еще и туда,
солнце вечернее, ты засияешь
обжигающими лучами? Еще и туда?
Море затопляет зеленые поляны,
море вечерней жгучей крови,
а спасения все нет и нет,
до тех пор пока не падем я и ты,
до тех пор пока не падем я и все,
до тех пор пока не умрем под тяжестью крови.
Золотыми лучами будет солнце сиять
на нас, европейских мертвецов92.
В разряд «мертвецов» в поэтическом опусе Косовела попадают так называемые «живые мертвецы» – лицемерные, бесчувственные люди, которые, будучи живыми, духовно мертвы (см., например, «Ессе homo»93). Поэт дает им различные характеристики: «парикмахерские лица», «мещане», «мертвые эстеты», «поэты из кафе», «механический человек». Среди умерших таким образом оказываются и представители художественных направлений, которые, по мнению поэта, уже больше не жизненны или должны прекратить свое существование (среди них очевидно оказываются импрессионизм, экспрессионизм и футуризм). К этим мертвецам поэт зачастую относит и себя в желании распрощаться со своей «бархатной лирикой» («baržunasta lirika»)94 и перейти к радикально новому творчеству с принципиально новыми содержанием и формой. В стихотворении 1925 г. «Люди как откровение смерти» поэт указывает на свою борьбу со смертью, раскрытием и разоблачением которой являются сами же люди. Они видят смерть ровно в том, что он преподносит в качестве жизни, когда излучает электричество и обрушивает на города пожар, разжигая пламя восстаний, сами же они мертвы и предпочитают «жить в смерти», и всякая новая жизнь для них также эквивалентна смерти. Речь идет о фундаментальном бытийном перевороте, сочетающем в себе огонь и ужасающий ледяной холод, – жизнь из перспективы смерти, когда подлинной жизнью становится последний предсмертный бой:
Ljudje so kot razodetje smrti,
ki se jaz proti nji borim.
Ali oni, ki imajo v srcu led,
(ta led je njihov nirvanski mir)
vedo, zakaj se borim, kako.
Ti so mi prijatelji tužnih samot,
ki jih preklinjam, ko je v njih smrt,
ki jih ljubim kadar gradim.
Ljudje so kot razodetje smrti,
in jaz govorim o polnoči,
prizibljem se do rešetke ječe,
prizibljem se, stresam elektriko
sipljem požar na mesta,
da vzžarevajo v luči vstajenja.
Ljudje pa ležijo v posteljah,
in se prekrižujejo: joj, samo
tega ne, samo tega ne, reši
nas o Gospod.
Oni so mrtvi in v smrti živijo
radi in vsako novo življenje
je zanje smrt.
Jaz pa moram molčati95.
Люди как откровение смерти,
против которой я борюсь.
Но те, у кого в сердцах лед,
(тот лед – их блаженная нирвана)
знают, зачем моя борьба и какова она.
Это друзья моего тоскливого одиночества,
которых проклинаю, когда в них смерть,
которых люблю, когда строю.
Люди как откровение смерти,
и в моих словах полночь,
я добреду до тюремной решетки,
бреду, излучаю электричество
сыплю пожар на города,
и те возгораются в свете восстания.
Люди лежат в своих постелях
и крестятся: ой, только
не это, только не это, спаси
нас, о Господи.
Они мертвы и в смерти любят
жить, и каждая новая жизнь
для них суть смерть.
Я же молчать обязан.
Французский исследователь творчества Косовела М. Алин выделяет в нем особую двойственность между «человеком жизни», поэтом в традиционном смысле слова, и «человеком смерти», от которого тот сперва активно отказывается, но в конце почти постыдно ему поддается, становясь поэтом некой удивительной просветленности, которой наделяла его близость смерти и которая оказывается способной заменить собственную судьбу на судьбу целой планеты96. Алин связывает эту амбивалентность с размежеванием на «традиционного поэта» и «пророка абсурда», художника-новатора97. На эту же особенность «жизни-в-смерти» Косовела в последний год жизни указывает и Комель, объясняя именно данным новым отношением между жизнью и смертью, связанным с «обретением видения мира из
