Глава LIV
МАЯТНИК
Я возвращался домой, смакуя поцелуй Виржилии. Бросился в постель, но сон бежал от меня. Я слышал, как пробили все ночные часы. Прежде, когда я не мог уснуть, постукивание маятника раздражало меня. Сухое, мерное, неторопливое тиканье, казалось, уносило мгновения ускользавшей жизни. Воображение рисовало мне сатану, сидящего между двумя большими мешками — мешком жизни и мешком смерти. Сатана бросал монетки жизни в мешок смерти, приговаривая:
Одной монеткой меньше...
Одной монеткой меньше
Одной монеткой меньше...
Одной монеткой меньше...
Примечательно, что, если часы останавливались, я заводил их снова: мне хотелось непрестанно слушать томительное тиканье, считать потерянные мною секунды. Многие творения человека обречены на смерть; часы будут существовать вечно, и последний из людей, прощаясь с дряхлым, остывающим солнцем, взглянет на часы, чтобы узнать точное время своей смерти.
В ту ночь я не испытывал ни досады, ни скуки — я был счастлив. Восхитительные фантазии толкались в моем мозгу, подобно тому как благочестивые кумушки толкаются в день процессии, чтобы получше разглядеть одетого ангелом певчего. Не потерянные, но выигранные мгновения-монетки слышались мне в тиканье часов. А потом я вообще перестал что-либо слышать, ибо дух мой, этот коварный озорник, вылетел в окно и понесся на легких крыльях к дому, в котором жила Виржилия. На подоконнике ее окна мой дух встретился с духом Виржилии, они весело поздоровались и принялись болтать. Мы не могли уснуть, ворочаясь в своих постелях, усталые, озябшие, а эти бездельники как ни в чем не бывало повторяли на подоконнике старый диалог Адама и Евы.
Глава LV
ДИАЛОГ АДАМА И ЕВЫ
БРАЗ КУБАС . . . . ?
ВИРЖИЛИЯ . . . . .
БРАЗ КУБАС . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
ВИРЖИЛИЯ . . . . . . ?
БРАЗ КУБАС . . . . . . .
ВИРЖИЛИЯ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . ? . . . . . . . . . . . . . .
БРАЗ КУБАС . . . . . . . . . . . . . . . .
ВИРЖИЛИЯ . . . . . . . . . .
БРАЗ КУБАС . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . ! . . . . . . . . . . ! . . . . . . .
ВИРЖИЛИЯ . . . . . . . . . . . . . . . . ?
БРАЗ КУБАС . . . . . . . . . . . !
ВИРЖИЛИЯ . . . . . . . . . . . !
Глава LVI
ПРИШЛА ПОРА
Черт побери! Кто растолкует мне причину случившейся перемены? Когда-то мы с Виржилией были знакомы, подумывали о свадьбе, а потом холодно, спокойно расстались; тогда мы равнодушно относились друг к другу. Я немного обиделся, и все. Но прошло несколько лет, мы встретились, протанцевали один-другой тур вальса — и вот уже страстно любим друг друга. За это время, правда, красота Виржилии достигла совершенства, но, в сущности, мы остались все те же, и я, например, не стал ни привлекательней, ни остроумней. Кто растолкует причину столь разительной перемены?
Причина тут вот какая: пришла пора. Несколько лет назад было еще рано; каждый из нас созрел для любви вообще, но не для нашей любви; а это вещи разные. Любовь невозможна, если любовникам не пришла пора любить друг друга. Я понял это года через два после первого поцелуя. Виржилия стала жаловаться мне на какого-то франта, преследовавшего ее своим вниманием.
— Так некстати! — сердито проговорила Виржилия, состроив гримасу.
Я вздрогнул, посмотрел на нее: ее возмущение было искренним; тут мне пришло в голову, что сам я, возможно, не раз вызывал когда-то подобную гримасу на лице Виржилии; и я задумался о пройденном мною пути. И я был некстати; но пришла пора — и я кстати.
Глава LVII
СУДЬБА
Да, сеньор, мы любили. Теперь, когда против нас были все человеческие законы, теперь мы по-настоящему любили друг друга. Мы были слиты воедино, словно души, представшие в аду великому Данте:
Di pari, сото buoi, che vanno a giogo[46].
Впрочем, сравнение с волами не совсем удачно; мы более походили на других животных, не столь медлительных, но проказливых и хитрых. Так началось наше странствие по запретным тропам; куда-то заведут они нас? Недели три я с некоторым страхом задавал себе этот вопрос; затем предоставил судьбе решать его. Бедная судьба! Где ты теперь, неутомимая распорядительница человеческой жизни? Уж не собираешься ли ты сменить лицо и кожу, манеры, имя, и — кто знает? — может быть... На чем же мы остановились? Ах да — на запретных тропах. Итак, сказал я себе, будь что будет. Наша судьба любить друг друга, иначе как же объяснить вальс и все остальное? Виржилия рассуждала так же. Однажды она призналась мне, что испытывает угрызения совести; я усомнился в ее любви. И Виржилия, обняв меня своими ослепительными руками, прошептала:
— Я люблю тебя. Такова воля неба.
Это не были слова, брошенные на ветер, нет. Виржилия верила или почти верила в бога. Она, правда, не слушала мессу по воскресеньям и в церковь ходила только по большим праздникам, если были свободные места на скамьях для избранной публики. Но каждый вечер, ложась спать, Виржилия молилась, сонно и не очень истово, но молилась. Она боялась грома; во время грозы, заткнув уши, она бормотала подряд все известные ей молитвы. В ее спальне помещался прелестный резной алтарь палисандрового дерева высотой в три вершка, на котором стояли три статуэтки святых. Все это держалось в тайне от ее приятельниц — Виржилия клеймила святошами всех сколько-нибудь верующих знакомых дам. Одно время я подозревал, что Виржилия стыдится своей набожности, что ее вера — явление того же порядка, как, например, нижняя фланелевая сорочка, которую потихоньку носят на всякий случай. Впрочем, я, наверное, ошибался.
Глава LV11I
ПРИЗНАНИЕ
Вначале я страшно боялся Лобо Невеса. Какая наивность! Он обожал свою супругу и не стеснялся вслух расхваливать ее в моем присутствии; его Виржилия — совершенство, кладезь редких достоинств, как она умеет принять, одеться и как притом скромна, добродетельна. Но на этом его излияния не прекращались. Щелка его доверия ко мне стала со временем распахнутой настежь дверью. Как-то раз он признался, что его гложет червь тайной неудовлетворенности: он жаждет славы. Я стал утешать его, наговорил ему кучу лестных вещей; он слушал меня с благоговением, какое внушает нам несбыточная мечта, с которой мы никак не решаемся окончательно расстаться. Честолюбие Лобо Невеса не в состоянии было взлететь, оно устало бесполезно взмахивать крыльями. Он поверял мне свои огорчения, неудачи, обиды, которые ему приходилось молча переносить, возмущение, которое он вынужден был подавлять. Политика, по его словам, была сплетением интриг, зависти, вероломства, корысти и тщеславия. Ясно было, что он переживает приступ ипохондрии; я, как мог, пытался вернуть ему веру в свои силы.
— Это не так просто,— грустно сказал Лобо Невес.— Вы и представить себе не можете, через что мне пришлось пройти. Я занялся политикой ради собственного удовольствия, ради семьи, отчасти ради честолюбия. Мне казалось, этого достаточно, чтобы сделаться государственным деятелем. Но я ошибался. Раньше я смотрел на политический спектакль из зрительного зала — что за чудесное зрелище! Какие декорации, какое искусство, какая живость, блеск в игре актеров! Я начал; мне вручили бумагу, которая... Впрочем, я только напрасно утомляю вас своим брюзжанием. Но были в моей жизни такие часы, дни... О, там не известны ни постоянство чувств, ни благодарность, ничто... ничто...
Он замолчал, глубокое уныние читалось в его остановившемся взоре; он, видимо, ничего не слышал и не чувствовал, кроме боли, которую причиняли ему его горькие мысли. Некоторое время спустя он встал и протянул мне руку, говоря:
— Простите мою смешную выходку; - мне не дает покоя одно неприятное дело.
Он мрачно рассмеялся.и взял с меня слово никому не рассказывать о том, что между нами произошло. Я стал его уверять, что не произошло ничего особенного. Тут явились два депутата и видный государственный человек. Лобо Невес радушно принял их. Сначала его радушие было несколько деланным, вскоре, однако, оно стало вполне естественным. Через полчаса вы бы не колеблясь решили, что перед вами — самый счастливый человек на свете; он весело болтал, шутил, смеялся, и все смеялись.
