Со свой стороны, управляющий дома Сапожникова снабдил нас охлажденным мясом и вином.
Расходуя продукты бережно, как поступают потерпевшие кораблекрушение, мы смогли бы, благодаря холодам, ни о чем не беспокоиться в течение трех дней. Но, беря в расчет задержки, претерпевать которые вынудит нас почта, не упуская такой возможности, мы не сможем попасть в Кизляр ранее, чем через пять-шесть дней. У нас не будет времени умереть с голоду, но будет время нагулять страшный аппетит.
Сутки прошли без вестей от князя Тюменя. Я продолжал твердо придерживаться мнения о шутке; но месье Струве настаивал, что князь не способен обращать в шутку такое серьезное дело, как продукты питания.
В пять часов вечера мы простились с управляющим и домом Сапожникова, где нас принимали с таким учтивым гостеприимством. Тарантас, нагруженный всем, что он мог вместить, подвез нас к месье Струве, где мы обедали. Остатки огромного говяжьего филе, зажаренного по нашему пожеланию и начатого за обедом, предназначались для того, чтобы мы вспоминали до середины пустыни, которую предстояло пересечь, гостеприимство города.
В восемь часов мы простились с месье Струве и его семьей. Курнану и адъютанту адмирала было поручено сопроводить нас на ту сторону деревни, где берут почтовых лошадей, и устранить затруднения, если они возникнут.
Тарантас погрузили на широкое судно [паром], предоставленное гражданским губернатором, перенесли туда чемоданы и дорожные сундуки, которые не поместились в тарантасе, и которые предназначалось везти на телеге, и сделали то первое погружение весла, которое при разлуке есть то же самое, что первая лопата земли, брошенная на гроб при похоронах.
Стояла чудесная погода; небо было чистым, луна – сияющей. Астрахань, заурядного вида днем, позаимствовала всю поэзию, какую ночь ссужает городам Востока, чтобы доставить нам больше обжигающих сожалений. З в е з д а п у с т ы н и, как ее нарекли татары, ее первые хозяева, явилась нам сквозь необыкновенные перламутровые переливы во мраке полуденной России, который и не мрак, а только отсутствие дневного света.
Впрочем, с каждым погружением весла, контуры церквей с высокими куполами размывались, и город, мало-помалу, принимал неопределенную и таинственную прозрачность берега королевства теней; наконец, он будто растворился в тумане, и, когда мы коснулись другого берега, единственное, что нам оставалось созерцать, была огромная скатерть воды, шириной в три четверти лье, мерцающая в лунном свете, как река расплавленного серебра.
Ставя ногу на другой берег, мы вступали в пустыню.
В Астрахани, за столом у месье Струве, за чаем у адмирала, мы были в Париже, Петербурге, Берлине; то есть – среди искусства и цивилизации, среди светского общества, наконец. На другом берегу Волги мы находились – реальней некуда – в тысяче лье от Парижа: затерянные в песках и увязающие в нем по колена, среди войлочных палаток [юрт], верблюдов, калмыков, татар, на границе пустыни, в которую надо войти, атомы, почти неразличимые на огромном пространстве.
Благодаря вмешательству адъютанта, который говорил от имени военного губернатора, и Курнана, который говорил от имени гражданского губернатора, мы завладели телегой и правом пользоваться ею до Кизляра, чтобы не перегружать вещи на каждой почтовой станции. Телега была загружена; сговорились о трех лошадях для тарантаса, а для телеги, было заявлено, будет достаточно двух. Тарантас возглавил колонну, телега скромно заняла место за ним. Последний раз мы обняли в Курнане всю семью месье Струве, пожали руку адъютанту адмирала, попросили передать ему все наши пожелания счастливого плавания Т р у п м а н н у, и, так как у нас больше не было ни малейшего повода к тому, чтобы задерживаться, за исключением желания услышать новости от князя Тюменя, которые в действительности, казалось нам, не заслуживали внимания, мы подали знак нашим ямщикам, и те пустили свои упряжки полевым галопом.
С минувшей ночи мы проехали почти восемьдесят верст. Проснулись на станции Bathmaschafkaia [Башмачаговская]. Пардон за название! Я не могу себя упрекнуть в его выдумывании, мне было довольно трудно его писать.
Примерно в трех верстах от станции, по левую сторону от нас, стал открываться вид на одно из соленых озер, столь обычных для края между Волгой и Тереком. Оно было покрыто дикими гусями. Я начал думать, что нас слишком запугивали отсутствием съестного. Сошел с тарантаса и попытался проскользнуть в зону досягаемости; но за две сотни шагов один старший гусь, поставленный часовым, испустил крик тревоги, и вся стая улетела. Пуля, что я ей послал, пропала даром. Бегство с такой дистанции заставило меня крепко призадуматься. Если каждая стая гусей, которая нам попадется, будет охраняема часовым так же хорошо, как эта, то ничего не поделаешь, придется изыскивать другие ресурсы.
Когда я забирался в тарантас, предаваясь этим малоутешительным размышлениям, то заметил показавшийся позади нас, на горизонте, желтенький колпак калмыка, следующего верхом на верблюде той же дорогой, по которой мы только что ехали; судя по скорости приближения, он должен был одолевать четыре лье в час.
Довольно ли довелось увидеть, довольно ли повидали верблюдов, мерящих шагами степи с калмыком на спине, каждый новый верблюд, который появляется с новым калмыком в седле, притягивает ваш взгляд, настолько вид этих бесконечных горизонтов, взбудораженных до бешенства группой из человека и животного, живописен – живописен в высшей степени. Стало быть, я наблюдал за нашим калмыком с большим любопытством, так как мы, казалось, были целью его бега. По мере того, как он приближался, а он приближался быстро, хотя наши упряжки шли крупной рысью, мне показалось, будто он что-то нес на кулаке. С двух сотен шагов я распознал то, что он нес на кулаке, это был сокол; и при виде сокола во мне шевельнулось смутное воспоминание о князе Тюмене.
В самом деле, это был один из его сокольничих, кого князь Тюмень отправил к нам, выполняя обещание, данное нам у месье Струве и состоящее из нескольких кратких слов: «Я берусь кормить этих мессье». Кроме того, достойный князь тем самым благородно отомстил за сомнения, которым мы поддались в отношении его обещания, проявил к нам внимание, прислал одного из своих сокольничих, немного говорившего по-русски; таким образом, через посредничество Калино мы смогли узнать о миссии подле нас отважного человека. И случай представить доказательство талантов человека и птицы не заставил себя ждать.
Вскоре, в версте или двух от нас, мы открыли одно из тех соленых озер, которыми изобилуют степи. Как и первое, что нам повстречалось, оно было покрыто дикими гусями. Нам ничего не пришлось говорить. Калмык направил своего верблюда прямо к озеру.
В этот раз инстинкт летунов, такой развитый, как известно, несмотря на их название [гуси], ставшее символическим, их обманул. Им было непривычно видеть путника, сходящего с экипажа и крадущегося к ним как галл, который хочет взобраться на Капитолий, так что я их спугнул, и они поднялись в двухстах шагах; но они видели десяток раз на дню калмыка верхом на верблюде, едущего вдоль озерного берега, где они спокойно щипали траву. В отличие от нас, они не придали значения, что этот калмык нес на кулаке нечто непонятное, способное их встревожить. Ни один гусь не поднял клюва.
Подъехавший к стаду гусей на пятьдесят шагов, калмык сорвал колпачок с головки сокола, который, увидев день и в солнечном свете такую прекрасную и многочисленную добычу, испустил пронзительный крик. Со своей стороны, птицы, при виде своего врага, которого тотчас же опознали, с криками ужаса стали разбегаться, колотя крыльями по земле и волоча лапки. Мгновение сокол парил над стадом, затем пал на спину одного из гусей, и тот некоторое время уже в полете продолжал нести на себе врага, но под непрестанными ударами его клюва окончательно ослабел и вместо того, чтобы продолжать подниматься вверх, рухнул в степи.
Только, проявляя братство, пример которого люди подают не часто, другие гуси вместо того, чтобы по-прежнему спасаться бегством, в свою очередь, бросились в бой; не касаясь земли, они с оглушительными криками носились вокруг своего спутника или, скорее, вокруг сокола, посылали ему удары клювом, и под ними, очевидно, ему предстояло пасть, если бы наш калмык не поспешил на помощь, стуча в маленький бубен, который он держал на ленчике седла; он бил в бубен, чтобы ободрить свою птицу, объявляя ей союзничество, или - чтобы распугать гусей, объявляя им еще об одном враге.
Мы сошли с тарантаса и тоже со всех ног бросились на помощь к нашему поставщику; но, когда примчались на поле битвы, к нашему огромному удивлению, убедились, что сокол исчез, хотя гусь находился там с явными признаками схватки. Тогда калмык, ожидающий нас для того, несомненно, чтобы продемонстрировать предмет гордости сокольничего – всю сообразительность своего питомца, сначала позволил нам немного поискать сокола глазами, затем приподнял крыло гуся; он показал нам сокола, съежившегося под этим щитом, тот в этом убежище не опасался ударов и продолжал добивать противника, вернее, приканчивать жертву. Наш сокольничий, у которого, в противоположность князю Тюменю, не было с собой кожаного мешочка со свежей мясной мякотью, отрубил голову гуся, рассек ее и скормил птице мозг.
