Я друга верного имел, и не случайно
Ему была ясна моих мечтаний тайна.
И в благочестье лев, он был — я знал о том —
Для всех врагов мечом, а для меня — щитом.
Лишь знание он чтил, в котором нет мирского.
Лишь знание он взял из всех сует мирского.
Вся серебрилась ночь под неземным кольцом,
И стал серебрян перст, гремя дверным кольцом.
Но светлый гость вошел не с миром, а для спора,
И речь его была исполнена укора:
«Да славишься вовек, ты, миродержец слов,
Кому счастливый рок способствовать готов!
Тебе ведь сорок лет, — раздел всей жизни ломкой,
Ты благостный свой лист сей повестью не комкай.
Ты соблюдал посты, ты благочестья свет,
Ты костью падали не разговляйся, нет!
Ведь не влеклось к тебе мирское вожделенье,
И ты к мирским делам не мчал свое стремленье.
Когда твое перо, горящее как луч,
От всех сокровищниц тебе врученный ключ.
Зачем на бронзу ты наводишь позолоту?
Искать лишь золото найди в себе охоту!
Зачем карунов клад скрыл в недрах ты?
Зачем Ты не учитель всех создателей поэм?
В дверь господа стучись, всем ведом ты в отчизне,
Поклонников огня зачем зовешь ты к жизни?
Ты дух свой умертвил, хоть был он огневым,
Лишь Зенд-Авесты чтец найдет его живым!»
И я внимал словам и горестным и ярым.
Но не обижен был я другом этим старым.
И я прочел пред ним, не терпящим грехи,
О сладостной Ширин отменные стихи.
Свой златотканый шелк явил я, над которым
Трудился, лишь начав работу над узором.
Когда увидел друг всю живопись Мани, —
Сей огнедышащий забыл свои огни.
Я молвил: «Почему молчишь ты? Или слово
Для изъявления хвалений не готово?»
И вот воскликнул он: «Язык мой только раб
Тебе несущий дань. Все выразить он слаб.
Слово о Сладостной услышал я. Молчанье —
Единственный ответ на слов твоих звучанье.
Свои заклятия бессчетно множишь ты!
Каабу идолам воздвигнуть сможешь ты!
Так много сладости рука твоя простерла,
Что сахаром твоим мое застлалось горло.
И коль от сахара язык я прикусил, —
Да льется сахар твой! Да не утратит сил!
Дойди же до конца, коль выступил в дорогу.
Основа есть, весь дом достроишь понемногу.
Пускай же небеса твои труды хранят
И сладость вечную твои плоды хранят!
Что медлишь тут? Зачем ждать зова или знака?
Есть у тебя казна с чеканкою Ирака.
Ты справишься со львом; от этих стен Гянджи
Ты своего коня поспешно отвяжи.
Стреми коня. Ты свеж, а наше сердце нежим
На утренних путях мы ароматом свежим.
В дни наши, Низами, красноречивых нет,
А коль и есть, таких, как ты, счастливых нет.
Тень счастья, как Хума, брось на свои деянья,
На филинов обрушь всю тяжесть воздаянья.
Пусть жалкие певцы и блещут, как свеча,
Лишь крылышки свои сжигают сгоряча.
Их свет — в дому; уйдут лишь на два перехода,
И не видны, но ты — совсем иного рода!
Ты — солнце. Полный день огнистое кольцо
Пылает над землей; всем ведом ты в лицо.
Когда ты выйдешь в путь, твои заслышав речи,
Глупцы в свои углы пугливо спрячут плечи.
Всех дарований грань не станет ли ясна?
И всадника почтит поэзии страна!»
И молвил я ему, взглянув как можно строже:
«Ты с мясником не схож, и я с бараном — тоже.
Светильник мой горит, не дуй на светоч сей.
От веянья Исы не вздрогнет Моисей.
Я — пламень. Пламени воспламенять не надо.
В самосжигании одна моя отрада!
Я хрупкое стекло; кинь камень — и обид
Услышу много я, меня покроет стыд.
Ты бронзой чтишь меня под легкой позолотой,
Ты в розах падалью зовешь меня с охотой.
Ты мнишь, что снедь моя — мне лакомая смесь
Из самомнения, в котором есть и спесь.
Мой знаешь гороскоп? В нем — лев, но я сын персти,
И если я и лев, я только лев из шерсти.
И мне ли на врага, его губя, идти?
Я лев, который смог лишь на себя идти!
Где жизнерадостность? И снов о ней не стало.
И всей кичливости весенних дней не стало.
Слов юных похвальба, самовлюбленный бред —
Лишь опьянение; его потерян след.
Лет тридцать проживешь иль хоть бы только двадцать,
С былой беспечностью куда тебе деваться?
Еще под сорок лет нам радости даны,
А после — крыльев нет иль крылья не вольны!
А минет пятьдесят — ушло здоровье; очи
Ослабли. И для ног пути уже короче.
И неподвижны все, когда им шестьдесят,
И тело в семьдесят как бы впитало яд.
А в восемьдесят лет иль больше — в девяносто
Как одолеть нам жизнь и жить нам как непросто!
Коль дальше выйдешь в путь, и ты дойдешь до ста, —
Со смертью схожи дни, и жизнь, как смерть, пуста.
Столетье проживешь иль только день единый, —
Все ж разлучишься ты с пожизненной долиной.
Что ж, радостным пребудь на всем своем пути
И этой радостью создателя почти!
Будь, как свеча: она в своем восторге яра
И тает радостно от радостного жара.
Сверканье радости ты помни, как свеча, —
Та, что погашена и уж не горяча.
И так как радости не сыщешь ты без горя,
И так как льется смех, с твоей печалью споря,
Я дам тебе совет — я знаю, ты толков —
Лишь радости знавать. Послушай, он таков:
Коль осчастливлен ты благой судьбой, — умело
Ты бедняка, о друг, счастливым также сделай.
Ведь солнце радостно, а радостно оно
Затем, что радовать весь мир ему дано».
Так начал свой рассказ неведомый сказитель —
Повествования о канувшем хранитель:
Когда луна Кесры во мрак укрылась, он
В наследье передал Ормузу царский трон.
Мир озарив, Ормуз державно создал право,
И правом созданным прочна была держава.
Обычаи отца на месте он держал.
И веру с милостями вместе он держал.
И, рода своего желая продолженья,
Он посвящал творцу все жертвоприношенъя.
Творец, его мольбы отринуть не хотя,
Дал мальчика ему. О дивное дитя!
Он был жемчужиной из царственного моря.
Как Светоч, он светил, светилам божьим вторя.
Был гороскоп хорош и благостен престол:
Соизволеньем звезд свой трон он приобрел
Его отец, что знал судьбы предначертанье,
Ему «Хосров Парвиз» дал светлое прозванье.
Парвизом назван был затем царевич мой,
Что для родных он был красивой бахромой.
Его, как мускус, в шелк кормилица укрыла,
В пушистый хлопок перл бесценный уложила.
И лик его сиял, все горести гоня,
Улыбка сладкая была прекрасней дня.
Уста из сахара так молоко любили!
И сахар с молоком младенцу пищей были.
Как роза, он сиял на пиршествах царя,
В руках пирующих над кубками паря.
Когда же свой покой он люлечный нарушил,
Мир положил его в свою большую душу.
Был в те года храним он сменою удач,
Всему нежданному был ум его — толмач.
Уже в пять лет все то, что дивно в нашем мире,
Он постигал, и мир пред ним раскрылся шире.
Парвизу стройному лет наступило шесть,
И всех шести сторон мог свойства он учесть.
Его, прекрасного, увидевши однажды,
«Юсуф Египетский!» — шептал в восторге каждый.
И к мальчику отец призвал учителей,
Чтоб жизнь его была полезней и светлей.
Когда немного дней чредою миновало, —
Искусства каждого Хосров познал начало.
И речь подросшего всем стала дорога:
Как море, рассыпать умел он жемчуга.
И всякий краснобай, чья речь ручьем бурлила,
Был должен спорить с ним, держа в руках мерило.
Он волос в зоркости пронизывал насквозь,
Ему сплетать слова тончайше довелось.
Девятилетним он покинул школу; змея
Он побеждал, со львом идти на схватку смея.
Когда ж он кирпичи десятилетья стлал, —
Тридцатилетних ум он по ветру пускал.
Была его рука сильнее лапы львиной,
