В то же время не менее известный писатель, которого тоже выдворили при схожих обстоятельствах, прямо из-за бугра весьма скептически откликнулся на гром демократических орудий.
Он желчно констатировал, что России демократия подходит, как корове седло, и тут же красочно проиллюстрировал свою мысль, напомнив, что даже на пресловутом американском родео ковбои скачут на коровах без седла. На замечание, что ковбои скачут все-таки на бычках, писатель ответил, что в геополитическом смысле это один хрен, и наше благосостояние не зависит ни от нравов заморских пастухов, ни от амбиций доморощенных горе-реформаторов.
“Уж вам-то, отщепенцам, наверно известно, от чего зависит благосостояние!” -раздраженно подумал подполковник милиции Шувалов, с омерзением давя пальцем выключатель телевизора. Не в силах оставаться на месте, он встал и шагнул к окну. Пейзаж за окном кабинета был сиз и расплывчат в очертаниях. Стекла, разумеется, опять были вымыты кое-как. Темное худое лицо подполковника сделалось еще темнее. Желудок распирало — будто вставили переборку из тяжелого прочного дерева. Мерзость.
Во-первых: укоротить жен, которые пилят и пилят и пилят, словно не понимают, что пилят сук, на коем сидят, во-вторых: водку... Что делать с водкой? Не пить нельзя, а пить -желудок, м-м-м... врачи хреновы... да! В-третьих: врач должен сидеть в тюрьме! Потому что врач рода человеческого и ничего не в состоянии вылечить. Плюс этих, которые не желают нормально мыть стекла. Этих вообще —к стенке! Примерно так в общих чертах. Но в этой стране никто уже не прислушивается к голосу разума.
День с утра до вечера наполнен, набит — сумраком каким-то, ползаньем, дерганьем — здесь в памяти подполковника внезапно всплыло видение ведра свежевыловленных раков —вотвот, однообразные темные существа, копошащиеся в осклизлом ведре, тогда как кругом -такая красота: черные ивы, тихая река, пахнет водой и травой, чистое небо разгорается золотом, а на фоне заката коровье племя мирно шагает по домам... ах!
И вечера, якобы созданные богом для отдыха! Но бог зачем-то при этом создал жен, да плюс телевизор —где или политики с дурными глазами, или гомики в блестках, или разговоры о том, что мафия на корню скупила органы правопорядка —где эта мафия, где эти деньги — хоть бы глазком посмотреть...
Как при такой жизни отказаться от водки? Но что-то подсказывает: водка — смерть. Снесут на погост... кстати, сколько лет не был на могиле матери? Так давно, что даже не уверен, сумеет ли отыскать ту могилу —столько народу наладилось помирать, одни только сводки по суицидам... Что ж, вот снесут — тогда и свидимся...
Но, честно говоря, Шувалов не любил кладбищ —теснота могил, прутья оград, деревья с тяжелой восковой листвой... Вот если бы похоронили где-нибудь над русской рекой! Чтобы ива шумела, чтобы голубели небеса, чтобы рыба плескалась в прозрачной воде... и ни одна сволочь чтобы...
Затрещал телефон. Подполковник прямо с берега реки шагнул к столу и взял трубку.
— Слушаю. Шувалов, — мрачно сказал он.
— Ну, что, подполковник, — злорадно пропел ему в ухо голос мэра. — Просрали ситуацию?
— Не понимаю намека, Степан Степеныч, — сухо сказал подполковник, бережно кладя руки на желудок.
—А вам известно, что сегодня утром сгоревший театр вдруг оказался цел и невредим, известно?
— Известно, — сказал подполковник.
— Ну и как это объяснить?
—А я откуда знаю, как это объяснить? —с ненавистью спросил Шувалов. —Это не мое дело — объяснять. Пусть ученые объясняют — в “Очевидном-невероятном”.
Подполковник с удовольствием бы объяснил мэру, что на фоне больного желудка и общей несуразности жизни, давшей с распадом союзного пространства внезапный и бурный рост, какой-то там паршивый театр не может вызвать в нем чувства сильнее досады. Ни сгоревший, ни восставший из пепла. Но, представив румяную физиономию мэра, с которой выражение оптимизма не сходило даже ночью, подполковник отказался от этой мысли.
— Люди не с ученых спросят, — назидательно произнес мэр. — люди с нас спросят, товарищ Шувалов...
Подполковник убрал руку с желудка, прикрыл ладонью микрофон и выматерился в пространство. Почувствовав облегчение продолжил беседу.
— Спросят — отвечу! — твердо сказал он. — За что положено — отвечу! А за остальное -пусть другие отвечают, кому положено!
Мэр на другом конце провода задумался и сменил тон.
—Ты, Иван Никифорович, не надо! —уже задушевнее сказал он. —ты, это... попроще!.. Проще, говорю! Последствия пожара, слава богу, ликвидированы... —он хохотнул. —Нам, главное, чтобы без политической окраски... А то разговоры, понимаешь... безопасность интересуется... При данном политическом раскладе могут черт-те что подумать! тебе это надо? Вот и мне не надо! Ты это дело лично возьми на контроль, Иван Никифорович! Тут не один человек работал —это ежу понятно. Раскрути всю преступную группу —ты ж у нас ас! И пускай они объяснят народу, как это у них получается —вчера театр сгорел, сегодня, понимаешь, не сгорел...
Окончив неприятный разговор, подполковник Шувалов решил далее не разрываться на части и немедленно поручил дело о поджоге театра оперативнику Пыжикову, который был настолько плох в отчетах, что задействовался только в крайних случаях, когда припирало на самом деле работать головой, а не задницей. голова у Пыжикова работала, что надо, подполковник это признавал, вот только родиться ему следовало в XIX веке —о нем бы романы иллюстрированные писали, с продолжением —”Похождения сыщика Пыжикова”, а так на эту голову, кроме шишек, ничего не предусмотрено, потому что в XX веке надо не романы писать, а отчеты.
Пыжиков взял быка за рога необыкновенно быстро.
—Мы с тобой не ГамлЕты, верно? —как соратнику и другу сказал он Моськину. -Вопросы задавать —что? где? когда? —не будем. Мы сразу вычленим суть проблемы. А суть такая. театр сгорел? Сгорел. Я сам видел. И ты видел. И еще до черта видели. Да ты и сам сказал, что поджег. Ты же не сказал, что восстановил —нет? Вот на этом и зациклимся.
Пыжиков был неряшлив в одежде, подвижен, незлобив и бесповоротно отбрасывал все лишнее. Моськину он пришелся по душе. Он охотно отвечал на вопросы и не протестовал против психиатрической экспертизы, которую назначил Пыжиков, признавая, что в деле
таки есть элемент иррациональности, и хорошо бы уточнить, не психической ли сей элемент природы.
Моськина посадили в фургон, приставив к нему для солидарности милиционера с коротеньким автоматом, и отвезли в психбольницу.
В кабинете врача Моськин удивился стулу, привязанному веревкой к столу, точно жеребенок в телеге. Стул однако был привязан не зря. Психиатр Моськину не понравился —прилизанный, в хрустящем белом халате, тщательно выговаривающий слова, он заведомо держался с Моськиным как с придурком. Поэтому, отвечая на бессчисленные вопросы типа “какой сегодня день” или “ваш любимый цвет”, Моськин из чувства протеста оперировал единственным прилагательным “говенный”. В результате психиатр засвидетельствовал полную его вменяемость, продемонстрировав таким образом змеиную хитрость и торжество науки. Вдобавок, сдавая пациента Пыжикову, он обозвал его, Моськина, хамом.
Получив результаты экспертизы, Пыжиков обрадовался и уверенно ринулся по следу. Без труда он выяснил обстоятельства рокового дня и зафиксировал в памяти смутные фигуры журналиста в шляпе, художника с бородой и актера в белом пиджаке. Четвертая же фигура, по словам вменяемого Моськина, была совершенно ясной —учитель Стеблицкий, человек занудный, закомплексованный и малахольный. “На суслика похож,” —пояснил Моськин.
Интуиция подсказывала Пыжикову, что компания подобралась не случайно. Моськин, несмотря на пламенный ореол террориста, в этом деле сбоку-припеку, и рыть надо глубже. Установить личность бородатого художника и его адрес было делом пяти минут.
Надвинув на лоб ворсистую кепку, инспектор Пыжиков сказал Моськину: “Куй железо, пока горячо!” и отбыл на явочную квартиру, благо та располагалась всего в трех кварталах от милиции.
Он долго и терпеливо нажимал на кнопку звонка, одобрительно изучая прихотливый узор из полированных реек, которыми была обшита дверь, и думал о том, что художник — он во всем художник —и дверь у него всем на зависть, и борода на лице, а уж пьет, наверное, так, что небесам жарко. Учитывая последнее обстоятельство, Пыжиков не торопился уходить и внимательно слушал, как что-то шарахалось и падало за стенами, но окончательно решить, в нужной ли квартире падало, не мог, потому что блочные дома обманчивы в отношении звуков.
Терпение его однако было вознаграждено —внезапно и резко раздался ружейный лязг замка, и дверь будто шарахнулась от инспектора в темноту квартиры, а на пороге возникла фигура хозяина, безмолвная и жуткая, точно призрак. Среди клочьев вставшей дыбом бороды на опаленном лице горели звериной мукой два бессмысленных глаза, и ничего человеческого уже не было в этом лице, кроме неистребимой, чудовищной силы воли. Так выглядел наверное Роберт Пири, когда измотанный морозом, цингой и белым безмолвьем, добрался таки до северного полюса.
