– Картошка-мартошка! Картошка-мартошка!
Приговаривал, улыбался коричневыми зубами.
Саныч стоял набычившись, но спокойно, руки держал на виду. Немец тоже, и вертел еще этими руками, а глаза пуганые, жить хочет, сволочь. Старый. Старые в три раза опасней, так Саныч всегда говорил, улыбаются-улыбаются, а потом тебе в спину из «Вальтера».
Сошлись возле сосны, немец скинул ранец, внутри оружейно громыхнуло. Гранаты.
– Хорошо, – сказал немец, поглядел на меня с подозрением.
– Гранаты? – спросил Саныч.
– Хорошо.
Немец открыл ранец.
Наши, лимонки. Свои даже и не предлагают, не нужны они никому, кроме самих фашистов. Взрываются медленно. Дернешь за веревку, и держи, считай, а если раньше кинешь, тебе ее обратно подбросят. А если те раньше времени подбросят, то можно успеть и в третий раз перекинуть, опасно все это. Наши надежнее.
Немец запустил в ранец сразу две руки и достал гранаты, как картошку, семь штук, зажав их между толстыми и длинными пальцами, я не люблю людей с такими руками, из них не получаются фотографы, зато пулеметчики хорошие.
– Белая? Папиросы? Сало? – кивнул немец на вещмешок, облизнулся.
Саныч предъявил бутылку самогона, воткнул в снег. Я предполагал, что немец станет торговаться, но он не стал, ссыпал гранаты в руки Санычу, затем достал из ранца взрыватели.
– Хорошо.
Саныч кивнул, передал мне гранаты, я спрятал их в рюкзак. Немец приблизился, протянул запалы. Мне не хотелось к нему прикасаться, никак, и я сдернул ушанку, протянул, и тут же понял, как это выглядит – я стою с протянутой шапкой перед фашистом, но было уже поздно – фашист уже ссыпал в нее взрыватели.
Затем немец выудил бутылку из снега, отгрыз пробку, глотнул, закрыл глаза, глотнул еще, ахнул, занюхал рукавом.
– Еще белая? – немец стрельнул завеселевшим глазом на наши котомки.
Саныч хмыкнул.
Немец хохотнул. Расстегнул шинель, расстелил ее на снегу. Под шинелью у него на самом деле оказался махровый халат, в оранжевую и зеленую полоску.
– Муттер, – немец ткнул себя в бок. – Муттер аус райх.
– Мама из рейха прислала, – перевел Саныч.
Немец опрокинул ранец.
Еще гранаты, штук десять. Патроны для МП, несколько пачек. Пистолеты. «Вальтер», «браунинг», патроны к ним. Саныч принялся изучать предложенное. Отложил гранаты, взамен выставил бутыль. Немец опять не стал торговаться, и от пробы не удержался.
– На навозе настаиваем, – сообщил Саныч.
– Навоз – хорошо! – опять хохотнул немец.
Саныч достал тушенку.
Немец облизнулся.
– Америка! – Саныч постучал пальцем по банке. – Цвайте фронт!
Немец кивнул, серьезно. Саныч принялся перебирать патроны. Патроны его не очень интересовали, как и пистолеты, впрочем, Саныч с презреньем повертел на пальце «Вальтер», уронил его на шинель, выпрямился.
– Дерьмо, – сказал Саныч. – Не годится.
Фашист застонал, хлопнул в ладоши.
– Часы нужны, – Саныч ткнул пальцем в левое запястье. – Часы! Часы – пять банок!
Часы вещь редкая, у нас только у Глебова и у Саныча. За них вполне можно и десять банок выменять, но Саныч специально роняет цену.
– Пять!
Он показал немцу пятерню.
Фашист обернулся к своему, кивнул. Немец с тропинки двинулся к нам. Этот через снег пробирался по-другому, ноги не задирал, продавливал. Подошел. Фашисты принялись совещаться, поглядывая то на нас, то на банки, что мне совсем не нравилось, мне казалось, что вот-вот они начнут стрелять.
Саныч напротив, совсем не переживал, скалился, щурился на солнце, которое зачем-то выставилось именно в этот день, кивал мне, и говорил о том, что через пару дней можно будет проверить налимьи ямы, морозы хороши, налимы жирны и вот-вот полезут, морды пора расставлять.
Наконец немцы о чем-то договорились. Тот, что раньше стоял на тропке перевесил карабин на другое плечо и снял с запястья часы. Протянул Санычу.
– Хронометр, – фашист потряс часами. – Механизм!
Саныч отобрал часы, приложил к уху, кивнул.
Фашисты стали собирать тушенку.
– Шоколад? – спросил Саныч. – Шоколад? Конфеты? Цукерки?
– Цукерки! – восхитился немец.
Обмен продолжился. Шоколада у фашистов оказался целый запас, Саныч сумел вытянуть весь, причем так, что у нас под конец осталась еще одна бутылка самогона. Немцы неприятно переглянулись. Главный меняла собрал с шинели оставшееся добро, ссыпал его в ранец, а шинель натянул на халат, уставился на бутылку, с тоской, как на родную.
– Ну что, вражье вымя?! – подмигнул Саныч нагло и весело. – Гитлер капут?!
Я испугался, думал, что вот сейчас, сейчас оно и случится, но немец только хохотнул, подмигнул Санычу хитро и полез в банку для противогаза. Пистолет. А Саныч совсем, кажется, не переживает, точно на самом деле заговоренный…
Но фашист достал совсем не пистолет.
Плоскую круглую баночку с белой чуть волнистой надписью, в таких, только чуть побольше, монпансье продавали.
– Нивеа… – прочитал Саныч. – Это что?
Фашист сделал восхищенное лицо, подцепил ногтем крышку. Внутри обнаружилось белое масло, от которого тут же в разные стороны распространился одеколонный запах, я такого уже давно не слышал, я его вообще, если честно, не слышал.
– Это что? – спросил Саныч. – Вазелин что ли?
– Парфюм! – фашист соорудил восхищенное лицо. – Парфюм ого-го! Парфюм – вино, вино – парфюм, обменка! Дайне фройлейн! Презент-презент!
Он протянул баночку Санычу.
Саныч секунду думал, потом баночку взял.
– Нюхайте, маленький партизанен! – усмехнулся немец. – Цивилизациен!
Саныч понюхал осторожно.
– Хорошо! – похлопал в ладоши немец. – Очень хорошо! Швисс! Цюрих-парфюм!
Саныч сунул мне баночку. Она была еще теплая, причем, теплая не от рук Саныча, а от рук фашиста – он держал ее довольно долго. Я понюхал. Цветочный аромат, еще что-то, химическое, запах проник в легкие и застрял в горле. Меня затошнило. Съеденная тушенка просилась обратно, а я всеми силами старался ее удержать. Полбанки тушенки, я не мог потерять полбанки тушенки…
Я вернул баночку Санычу и отодвинулся в елки.
Саныч тем временем торговался с фашистами. Я не слышал, что он говорил, и что отвечал немец, я жевал хвою. Жевал, сдерживая рвотные позывы. Рот наполнился слюной, я сплевывал ее постоянно, а она все прибывала и прибывала, вокруг меня на снегу зеленели лужицы слюны, выбить запах швейцарского крема из горла не удавалось.
Тогда я закрыл глаза и стал представлять лимоны. Я грыз замороженные лимоны, кислые, горькие, холодные, заливался соком, а тошнота не отступала, в голове крутились зеленые карусели, а я терпел и сжимал кулаки.
Терпел. Сжимал.
– Плохо? – спросил Саныч.
Я открыл глаза.
Он стоял рядом.
Я кивнул.
– Пройдет. Задержи дыхание. Только подольше.
Я набрал воздуха, стал ждать.
– Фашисты не жадные попались, – рассказывал Саныч. – Видимо, в госпитале работают, с трупов снимают. Трупов у них много, это хорошо. И голодные – жрать хотят. В следующий раз тебе часы выменяем. Держи дыхание, держи!
Я держал. Минуту, наверное, продержал, выдохнул.
– Не нужны мне часы, – с трудом ответил я.
– Ну, мы тебе нормальные часы достанем, наши, советские. У летчиков хорошие часы всегда, они на бритвы поменяются. Тошнит еще?
– Не очень.
– Ну и хорошо. Пойдем.
Он сунул мне рюкзак, тот, который был поменьше и полегче, и мы побрели в сторону дома, теперь два дня тащиться. Вечером будем на хуторе Груши, переночуем, а потом уже на болота повернем, там недалеко.
– Не тошнит уже? – спросил Саныч.
– Нет.
На самом деле не тошнило.
– Можно еще щеку прикусывать, – посоветовал Саныч. – Это тоже помогает. Или часто-часто дышать, вот так, язык еще при этом высовывать.
Он высунул язык и подышал, и сделался похож на бульдога, я однажды видел такого, только с медалями, бульдог то есть был с медалями.
– А еще проще снег на переносицу, только потом засопливеешь сразу. Или не шевелиться. Ты, я видел, глаза закрыл, это неправильно, глаза никак закрывать нельзя, наоборот. Глядишь в одну сторону и не шевелишься. Клюквы можно еще пожевать… Смотри-ка, чего у этой сволочи выменял.
Саныч остановился. Полез за пазуху, вытащил плоскую коробку, так мне показалось, не сразу понял, что это.
– Фриц хотел полбутылки за нее, – сказал Саныч. – А я сторговал за четверть. Тяжелая, полкило почти.
Он протянул шоколадку мне. Огромная, я никогда не видел и в половину, ни по тяжести, ни по размеру, наверное, как шесть обычных плиток. Или как восемь. Длиной длиньше учебника, и толщиной в большой палец, с ребристыми квадратиками, прощупывающимися через фольгу и плотную коричневую бумагу, не знаю почему, но было сразу ясно, что под упаковкой шоколад, замерзший, твердый и чуть седой, самый настоящий.
– Жаль, конечно, что поломанная, но ничего, я потом сморожу. Как тебе?
Я восхищенно вздохнул.
– Гросс цукерка, – пояснил Саныч. – Выпущена специально к намеченному в этом году взятию Москвы.
