– А сейчас разве не большая беда? – перебил Саныч. – Больше уже не бывает, по-моему, почти до Москвы добрались…
Художник ответил, я расслышал только «грядет» и «заря», да и то не наверняка.
– Вы что, в это верите? – усмехнулся Саныч.
Его я слышал лучше, наверное, из-за того, что к голосу привык уже.
– Это же… суеверия.
Опять зазвучал художник, его голос крался вдоль стен, шептал из-за печки и с потолка, усыплял, я начал соскальзывать обратно в дрему, старался уловить хоть что-то.
Кажется, художник рассказывал про свет.
И показывал тоже.
Он что-то делал с лампадой и свет становился неожиданно ярким, он разливался по избе и от его силы замолкал сверчок, свет разделялся на отдельные пучки, и они плясали на стенах, свет исчезал почти весь, за исключением бардовой полосы под балкой, и вдруг возвращался неожиданным пламенем. На стенах играли красные знамена, плескалась бирюза, коряги становились изумрудными, расцветало солнце, а потом все это съедала метель и зима.
И прямо под потолком повисала плотная радуга с золотыми звездами внутри, впрочем, это мог быть уже и сон. Или фокусы, наверное, у художника был набор светофильтров, или цветного стекла… нет, все-таки сон.
Утром в печи потрескивали угли, но тепла особого не было, русская печь только разогревалась, жарко часа через три станет, не раньше. Зато потом можно дня два не топить, жить накопленным теплом.
Саныч лежал на скамье, задрав ноги, приложив ступни к чумазой печи, к которой, судя по отпечаткам, часто прикладывался и художник. Самого его, кстати, видно не было.
– А где хозяин?
– Проснулся? – Саныч спустил ноги, достал валенки, сунул ноги в них, поморщился.
– Хозяин где? – спросил я снова.
– Ушел. Хочет нам еды у своячницы выпросить. Не знаю, он какой-то… В бога, кажется, верит.
Я оглядел избу при свете. Икон не видно, ни в углах, ни на стенах. Стены как стены, печь чумазая. Картины маленькие, разглядеть трудно, слишком темные. Коряги, плошки треугольные, ничего в них удивительного, дерево, глина. Даже уродливые, наверное, для красоты нужен мрак, так как-то.
И еще одна картина у окна на большом грубо сделанном мольберте. Закрыта дерюгой, только верхний правый угол отдернут. Пригляделся.
Саныч.
Я проморгался – нет, на самом деле Саныч, стоит…
– Пойдем отсюда, а? – предложил Саныч.
Я чуть не подпрыгнул – только что на картине его видел, а вот и сам он, в носу ковыряется. И уже собран и одет, только ботинки привязать.
– А что такое?
– А-ну… – отмахнулся Саныч. – Он всю свою провизию нам собрал. Шубу еще дарил, как озверел просто. Еще за чем-то побежал. А сам на ногах не держится, неудобно такого обжирать. Пойдем.
Я быстро оделся-обулся, попил воды, и через десять минут мы уже шагали по дороге. Саныч молчал, оглядывался часто, точно ждал, что кто-то нас станет догонять, когда удалились от деревни километров на пять, сказал:
– Сумасшедший попался…
И снова оглянулся.
– Что?
– Сумасшедший, говорю. Всю ночь мне ерунду разную рассказывал.
– Какую?
Саныч пожал плечами.
– Про царей каких-то… Греческих что ли. Старинных, короче, тогда еще копьями воевали.
– Про царей? – удивился я. – А мне показалось, что про будущее. Я просыпался иногда…
Саныч кивнул.
– Про будущее тоже. Много врал, будущее совсем не такое.
– А какое? – спросил я.
Саныч не ответил сразу, пнул снег.
– Сумасшедший, точно…
– Почему?
– Да, много чего наболтал.
Саныч отмахнулся, стал рассказывать дальше.
– Как зовут, спрашивал. Откуда родом. А я думаю – а зачем ему знать, как меня зовут, да откуда родом? Ну и соврал, чужим именем назвался. Зовут меня, говорю, Федор, а родом я из Кирякино, это на востоке. А он только рассмеялся. Не поверил. И вообще я думал отоспаться, а он как запустился…
Саныч зевнул, продолжил рассказывать.
– Про царя, значит. Не про того, что у нас был, а про совсем древнего, они со щитами бегали, я говорил. Так вот, этого царя со своими дружинниками поставили охранять проход в горах. Вот они и стали охранять. Ты эту историю не знаешь?
– Не. Я когда Грецию проходили, скарлатинил как раз.
– А у нас вообще истории не было, – сказал Саныч со вздохом. – Не все время, конечно, а только в шестом классе, наверное, тогда и пропустил. Хотя мне греки не нравились совсем, у них рабство было…
– Это у римлян, – возразил я.
– Не, у греков тоже, я точно помню. Там они все друг с другом воевали, а потом друг у друга рабов выкупали… А ну его, припадочный просто. И еще надоедливый.
Саныч плюнул.
– У него там картина стоит, ты видел же. Странная картина, люди какие-то непонятные, смотрят как-то… Ну не знаю… Как завучи. Целая картина одних завучей! Аж пробирает, глаза точно отдельно ото всего нарисованы… Глазастая картина!
Саныч поежился.
– Так вот, люди какие-то. Одеты странно, вроде все в рубахах белых, а если присмотреться, то и нет – из под рубах другое просвечивает. У некоторых мундиры старинные, у других кольчуги, и в форме тоже есть. И это…
Саныч опять оглянулся.
– Темно, конечно, было… Но они как живые. Словно покачиваются. И сколько их непонятно, вроде немного, но если долго смотреть… На самом деле может и полк. Художники они как, все такие?
Саныч постучал себя по виску.
– Смотря какие, – ответил я. – Обычно нет. Если природу рисует, реку там, или озеро, то с чего ему свихиваться-то? Он наоборот очень нормальный, денег много зарабатывает.
– Этот ненормальный. Ты бы его другие картины видел – ничего не похоже, какой дурак это купит? Я бы и даром такое на стену не повесил. А он пристает – говорит, давай нарисую, вот, говорит, для тебя тут справа местечко есть, в верхнем ряду. А я говорю – а с чего это я должен тут быть нарисованным? А он не ответил, стал какие-то краски разводить. И снова про своих царей.
Саныч поскользнулся на раскисшей колее, едва не упал, влип руками в грязь, ругаясь, полез вытирать руки о сухую траву и о придорожные березки.
– Встань, говорит, как будто ты с копьем! Как?!
Саныч вернулся на дорогу.
– А я ему говорю, как я встану с копьем, если я этого копья никогда не видел? А он как взбесился, говорит, тебе просто никак без копья, затрясся весь, руки задрожали…
Саныч поплевал на ладони и вытер их уже о ватник.
– Ну, я тогда подумал, а чего мне, жалко что ли? Дядька последнюю краюху отдал, чаем напоил, на печи уложил, а я не переломлюсь ведь, правда? Хорошо, говорю, встану. Ну, встал в угол, рожу как на фотокарточку состроил, ухват сжимаю, стою. А он рисует. Быстро так, и похоже, ну, ты же видел. И звездочку пририсовал.
– А что? – спросил я. – Правильно, что сказал, тебе ведь давно за генерала полагается.
– Да я ему не говорил.
– Как? – не понял я.
– Так. Он когда рисовал, меня вообще ни о чем не спрашивал. И звезду так нарисовал, а я уж не стал поправлять, думаю пусть, поскорее бы отделаться. Да он там многим звезды пририсовал.
Саныч поежился.
– Сумасшедший, что с него… Ему надо эту картину прятать, если увидят – то виселицу точно обновят. А она у него на самом видном месте. Какая сволочь стукнет – и все, больше не порисует…
Он остановился, ногой топнул, ругнулся гаже, чем когда в грязь попал.
– Что?
– Что-что, пистолеты забыли! – проскрежетал Саныч. – Теперь три километра назад возвращаться!
Глава 6
– Тут дальше осторожнее надо. Совсем уж фашистская территория начинается.
Саныч зевнул.
Фашистская территория ничем не отличалась от нашей. Та же дорога, те же елки. Снег. Такой же белый, как и у нас.
– Тут тропинка. К ключу, вон там, у камней.
Вдоль дороги действительно тянулась тропинка, хорошо протоптана, часто за водой ходят, видимо.
– Ключ целебный считается, – сообщил Саныч. – Зимой не замерзает. И есть после воды неохота. Потом попьем. Вон видишь сосну? Нам к ней.
Мы направились к сосне, но, конечно, же не прямиком, а вкружную, чтобы следов не оставить. Постояли над ключом, он действительно не замерз, хотя и сделался похожим на ледяного ежа. Над водой поднимался пар, облачка всплывали, мы стояли дольше, чем стоило, и уходить не хотелось.
Попили. Холодная и какая-то железная, весь желудок заполнила, не вода, а еда.
Устроились между невысокими соснами, чтобы нас видно не было, а тропинка чтобы наоборот, просматривалась.
Саныч достал часы.
– Полвторого, – сказал он. – Как раз.
– Зачем так рано-то? – спросил я. – Можно было поспать.
– В этих делах лучше не спать.
Саныч бережно снял вещмешок, растянул ремешок, начал выкладывать добро. Две большие трехлитровые бутылки самогона, каждая в аккуратной берестяной оплетке для крепости. Пять банок лендлизовской тушенки. Пять пачек махорки.
У меня тоже самое. Самогон, табак, тушенка.
Для обмена.
Саныч взял банку тушенки, надавил на крышку, жесть не вмялась, хорошие американцы консервы шлют, лучше бы второй фронт открывали, сволочи.
