ничего.
Морен не особо в это верил, но и спорить не стал.
Закутьи представляли собой два-три десятка дворов, окружённых забором и заточенным частоколом. Последний призван был защищать от хищных зверей и нечисти — проклятых, — что могли прийти из полей и леса. Над распахнутыми воротами высилась арка, на которой когда-то вывели белой краской название поселения. Оно и сейчас угадывалось, да только дерево давно рассохлось и потрескалось, а расписные буквы выцвели. Такой же старой, ветхой и всеми забытой выглядела и сама деревня. Усевшие и неизменно серые, будто бы потемневшие от времени дома. Хотя так могло лишь казаться из-за сизого полотна облаков, что затянуло небо и закрыло солнце. Но и без того бросалось в глаза, что многие жилища нуждались в починке, а другие и вовсе почти развалились. Пустые, будто заброшенные постройки, однако чувствовалось: даже из них кто-то наблюдал за ним.
Сказания о Скитальце — то ли человеке, то ли чудовище, убивавшем проклятых, — передавались из уст в уста по всей Радее. Кто-то в них верил, кто-то встречал его лично, а кто-то считал, что истории о нём лишь сказки, которыми на ночь пугают детей. Но, так или иначе, сложно было найти уголок, в котором не слышали бы о всаднике в тёмных одеждах, что скрывал лицо за чёрной маской. Закутьи не стали приятным исключением. Едва завидев его, люди попрятались по домам. Одни запирали ворота, когда он проезжал мимо, другие захлопывали пред ним двери и ставни, но затем тушили лучины и с любопытством выглядывали из окон. Кто посмелее, не бросал свои дела, но неизменно отводил взгляд, будто считал, что если не смотреть на Скитальца, то и он его не заметит. Морен уже давно привык к подобному, но именно в Закутьях старики и женщины, мужчины и старухи — каждый, кто попадался ему на глаза, — привлекали его пристальное внимание. Ведь поношенные, висевшие мешками на худых плечах одежды говорили о нищете и голоде.
Дороги в Закутьях не наблюдалось (если не считать той грязи, что месили копыта его гнедой кобылы), но сразу от ворот открывалось свободное пространство, этакая площадь, и именно в её изголовье расположился дом старосты. Как сказал Матвей, его легко узнать по ярко-красному флюгеру в форме петуха.
Может, когда-то давно тот и был красным, но сейчас его цвет напоминал скорее недозревшее алое яблоко или вываренную морковь. Староста оказался мужчиной уже давно в летах, с коротко стриженными седыми волосами и недлинной белой бородой. Даже его одежды были светлыми, с аккуратными заплатками на локтях и штанинах. Он сидел на лавочке у порога своего дома, но при виде Скитальца широко распахнул выцветшие, болотного цвета глаза и медленно поднялся, опираясь на клюку из необструганной берёзы.
— Вам тут вряд ли будут рады, молодой… — он осёкся — видимо, по привычке хотел сказать «человек», но почему-то счёл такое обращение неуместным. — У нас тут нечисти нет, мы не найдём для вас работу.
Морен спрыгнул с лошади и протянул ему стянутое сургучной печатью письмо-приказ от Матвея. Птица спорхнула с его плеча, пересела на лошадиный круп и беспардонно сунула голову в седельную сумку, но, так и не сумев ничего оттуда достать, перелетела на ветки растущей у дома яблони. Староста наблюдал за ней, пока Морен не привлёк его внимание:
— У меня уже есть работа. Меня к вам направила Церковь. Говорят, что у вас пропадают дети.
Глава деревни зажал клюку под мышкой и распечатал письмо. Несмотря на глубокую старость, что выдавали морщины на его лице и подслеповатые глаза, телом он остался крепок и хорошо сложён. Дочитав приказ до конца, снова опёрся на клюку и широким жестом руки пригласил гостя в дом. Теперь староста казался не удивлённым, а скорее расстроенным.
Он усадил Скитальца за стол, но не предложил ему ни еды, ни воды. Да и вряд ли ему было что предложить, заключил Морен, осматривая скудную обстановку: печь, посуда, стол да пара стульев — вот и всё имущество старика. Бросив письмо между ними, тот тяжело опустился напротив и спросил:
— Мальчик в лесу пропал, почему же вы к нам пожаловали? Охотники до вас его в лесу искали, к нам лишь лошадей напоить заглядывали.
Морен не стал лукавить:
— До Церкви дошли сказки о некой Бабушке Яге, что живёт в Последнем лесу. Епархий считает, что пропавшие дети — её рук дело, и я с ним солидарен. Матвей сказал, что вы знаете о Яге больше, чем он.
Староста помолчал немного и кивнул на письмо.
— Наместник приказ написал, — промолвил он, — любую помощь вам оказать да сказать, что знаю. Что знаю, то и скажу. Да только зря время теряете. Нет у нас нечисти.
— А как же Бабушка Яга?
Старик округлил глаза, взглянул на него, как на дурного, и вдруг рассмеялся.
— Помилуйте, когда ж это подобных ей нечистью величать стали? Шестой десяток уж на свете живу, а такого не видел и не слышал, чтоб добрый бог ребёнка обидел. Сами дети в лес уходят, да там и теряются.
— Об этом я наслышан. Только уходят они за дарами, либо родители их сами туда отправляют.
Староста молчал, лишь смотрел на него в раздумьях, а потом покачал головой и заговорил о другом:
— Жалко Матвея, и сынишку его жалко. Но я вам ничем не помогу. Уезжайте отсюда. Мальчик в лесу потерялся, никто его не похищал. Будут боги милостивы, так в самом деле набредёт он на избушку Яги, тогда, может, и вернётся. Да вряд ли…
— Это почему же?
— Ещё ни один мальчик из лесу не возвращался.
Морен распахнул глаза, поражённый услышанным. Но когда он спросил почему, староста только пожал плечами.
— Я лишь хочу найти Бабушку Ягу и поговорить с ней, — Морен стоял на своём. — Если она непричастна к пропаже детей…
— Не «если», — сухо поправил его старик.
— …она может знать, где они. Я хочу помочь вам.
— Мы вас о том не просили. И сюда не звали.
— Пропадают дети, неужели вы не желаете спасти их?
— Спасти? — удивился глава. — От чего? Окромя волков да медведей, ничто другое им в лесу не угрожает. Вы что же, весь лес от них очистить хотите? Так они ещё уродятся.
— Почему вы даже не допускаете мысль, — Морен начал терять терпение, но изо всех сил старался сохранить хладнокровие, — что Яга в самом деле может оказаться чудовищем?
— Да послушайте! — староста всплеснул руками, на краткий миг повышая голос. — Я защищаю мир и покой своей деревни! Мы живём
