— Потому что читал эту штуку, вот почему, — отвечает Конрой. — А что, тебя это удивляет? Ты считаешь, что я питаюсь одними дешевыми журнальчиками? Ну, так ты меня недооцениваешь, мой юный друг. Я, может, тоже бываю иной раз хвастливой скотиной, но только другого сорта. Не той марки, что Роули. Его марка не по мне. Если кому-то нравится Достоевский и заплесневелый Бетховен — на здоровье. Я понимаю, что из них тоже можно извлечь кое-что. Это тебе не «Пегс пейпер», не светская хроника за прошлую неделю. Но при этом не обязательно кричать на всех перекрестках, какой ты культурный и утонченный, и считать других остолопами.
Он приканчивает вторую кружку пива и отодвигает ее в сторону. Я успел высосать только полкружки, и он бросает взгляд на мою вторую, еще не початую.
— Будешь пить?
— Нет. Пей, пожалуйста. — Я пододвигаю кружку к нему.
— Я сейчас раздобуду тебе другую, мне только хочется немного посидеть. — Он делает глоток и облизывает губы. — И еще мне претит этот пижонский подход ко всему. Непременно, видите ли, нужно либо отращивать длинные волосы и делать маникюр, либо, наоборот, щеголять грязными ногтями в знак полного пренебрежения к таким мелочам, как чистоплотность. Верно, все эти великие мужи ворочаются в могилах, когда такие вот типы начинают к ним примазываться.
Я, признаться, слушаю его разинув рот. Гляжу на его руку, когда он снова подымает кружку с пивом. Широкая, короткопалая, волосатая. Вид у Конроя не шибко интеллигентный. Это точно. Лицо у него квадратное, с низким лбом и глубоко посаженными глазами. Но я знаю, что по части механики голова у него работает что надо. И чертежи у него — первый сорт, тут его у нас никто не переплюнет. И при этом он шумный, грубый и сквернослов. Но сегодня что-то новое открылось мне в нем. Вот вам, пожалуйста, Конрой, который, оказывается, всерьез, по большому счету разбирается в музыке и в книгах — в хорошей музыке и в хороших книгах, — словом в таких вещах, которыми, как мне казалось, интересуются только жуткие пижоны, вроде Роули, да почтенные старикашки, вроде мистера ван Гуйтена. Согласитесь сами, что все это как-то не вяжется с пристрастием к пиву и похабным анекдотам. Для меня, по крайней мере до настоящей минуты, никак это не сочеталось. Короче говоря, Конрой, оказывается, интеллектуал!
— Черт бы тебя подрал, Конрой, — говорю я. — Никогда не слыхал от тебя такого.
— Правильно, — говорит он. — Конечно, ты не слыхал. Потому что ты меня всегда видел трезвым, а сегодня я бухой. Не в дугу еще, но хватает. Одни при этом лезут в драку, другие — на каждую бабу, какая только попадется им на глаза, третьи валяются под забором... а я начинаю трепаться... просто трепаться... и чем дальше, тем хуже...
Он допивает пиво и вроде как с сожалением смотрит на пустую кружку. А затем отливает уже такую пулю, что только держись.
— Я когда-нибудь рассказывал тебе о моей супружнице, Браун?
Я молчу остолбенело, и он не настолько окосел, чтобы этого не заметить.
— Мне бы не следовало выносить сор из избы, болтать об этом, — говорит он.
— Я даже не знал, что ты женат.
— Я уже не женат, — говорит он. — И для всех других никогда и не был женат. А если ты станешь трепать языком, мой юный Браун, я тебе шею сверну.
— Нет, я никому не скажу, — говорю я. — Можешь не беспокоиться.
— Ну, конечно, ты же неплохой малый, мой юный Браун. — Он оборачивается к стойке — хочет, видимо, опять отправиться за пивом. Потом резко отодвигает стул, встает. — Надо пойти потолковать с одним старым дружком, — заявляет он и пропадает в толпе.
II
Остановившись в дверях бального зала, я вижу невдалеке Ингрид — она стоит одна. На ней ярко-желтое платье с большими синими цветами по подолу и золотые бальные туфельки. Выглядит она классно, и мне становится жаль, что я больше в нее не влюблен. Наблюдаю за ней минуты две, а затем меня словно что-то толкает подойти к ней и пригласить ее на танец. Она на секунду вскидывает на меня глаза и тотчас опускает их. Мы танцуем минут десять, но она не глядит на меня. И почти ничего не говорит, и я тоже.
Оркестр играет вальс-бостон, огни притушены. Чувствую, что мне приятна ее близость, и ловлю себя на том, что сердце у меня колотится как бешеное и дышу я так, точно бежал в гору. Так же бывает, когда в каком-нибудь журнале попадутся на глаза фотографии обнаженных женщин. Моя правая рука лежит у нее на спине, как раз в том месте, где застегнут бюстгальтер, и я продвигаю руку подальше, чтобы покрепче прижать ее к себе. Но она по-прежнему не смотрит на меня и ничего не говорит. Держит себя так, словно я для нее все равно что любой другой парень, с которым она может пойти потанцевать, а я не понимаю, что это со мной такое, просто не знаю, что и думать. Все время твердил себе: не люблю ее больше, не люблю, а теперь опять чувствую, что хочу ее. Но только по-другому, не так, как прежде. Раньше я бы отдал все на свете, чтобы просто быть с ней вот так, как сейчас, а теперь она возбуждает меня, как все эти голые из журналов. Получается, будто я и не ее вовсе хочу... Не знаю, как вам это объяснить.
То ли из-за этого самого, то ли потому, что мне хочется сделать ей приятное, но я начинаю раздумывать, не предложить ли проводить ее домой. В конце-то концов мы ведь почти условились пойти на вечер вместе, а получилось так, что она пришла одна. Но когда танец кончается, я все-таки решаю подождать. Если к концу вечера увижу, что она по-прежнему одна, тогда еще не поздно будет предложить ей свои услуги. В общем, я еще сам не знаю. Не могу разобраться в своих чувствах. Сейчас я гляжу на нее и уже как будто жалею, что порвал с ней.
Бар закрывается, вскоре часы на колокольне бьют полночь. Веселье идет на убыль, и, как только кое-кто начинает забирать из гардероба свои пальто, торопясь одеться, пока не образовалось толкучки, все как-то сразу сникает. Когда я выхожу из гардеробной, меня встречает шотландская песня, а потом оркестр начинает играть гимн.
Ко мне подходит Джимми.
— Как ты будешь добираться домой?
— На своих двоих. У моего шофера сегодня выходной.
— Миллер приехал на машине. Он обещал подвезти меня с Паулиной и велел посмотреть, не надо ли прихватить кого-нибудь еще. Можешь поехать с нами.
Посматриваю по сторонам, ищу глазами Ингрид, но в конце концов не так уж она мне позарез нужна, и я иду за Джимми. Мы направляемся в вестибюль, а там эта самая Паулина Лоуренс, рыжая девчонка из машинописного бюро — Джимми, кажется, немало преуспел у нее за сегодняшний вечер, — стоит рядом с мистером и миссис Миллер.
— А, Вик, — говорит мистер Миллер. — Вы поедете с нами? Отлично... Вы не знакомы с моей женой? Это, дорогая, Вик Браун, один из наших молодых, подающих надежды сотрудников.
Я говорю «здрасьте» миссис Миллер — немного расплывшейся особе довольно простоватой с виду, — и мы все направляемся к автомобильной стоянке. Машина Миллера — желтовато-коричневый громоздкий «ланчестер» довоенного образца; должно быть, Миллер подцепил ее где-нибудь по дешевке. Он как раз из тех типов, которые всегда ездят на трофейных колымагах, потому что они, дескать, некапризны и не бросаются в глаза. Я устраиваюсь на заднем сиденье рядом с Джимми и Паулиной. Джимми, по-видимому, чувствует себя как рыба в воде, он с ходу обнимает Паулину, а она прижимается к нему так, словно это уже вошло у нее в привычку. Миллер вытирает тряпкой ветровое стекло и усаживается за баранку рядом со своей супругой.
— Как вы там? Удобно устроились? — спрашивает он, включая зажигание.
— Все в порядке, — отвечаю я, — если не считать того, что я тут третий-лишний. Надеюсь, вы не заставите меня нести ответственность за этих влюбленных голубков?
— А ты отвернись и немного вздремни, — говорит Джимми.
Паулина хихикает, а миссис Миллер бросает взгляд через плечо и смеется. Мне кажется, она неплохая тетка. Да и сам Миллер тоже невредный малый. Он оборачивается и смотрит на подъезд ратуши.
— Минутку, — говорит он вдруг, выскакивает из мaшины, не выключив мотора, исчезает и почти тотчас возвращется в сопровождении кого-то еще. Отворяет заднюю дверцу. — Вот, пожалуйста, это немного исправит положение.
Девушка наклоняет голову, чтобы сесть в машину, пододвигаюсь, освобождая для нее место, и стараюсь угадать, кто бы это мог быть. И тут сердце у меня делает бешеный скачок, потому что это — Ингрид.
— Ну, теперь не разберешь, кто у кого сидит на коленях, — говорит Джимми. Он садится немного боком, чтобы всем хватило места, и Паулина опять прижимается к нему. Она жуть до чего старается, ей-богу! Интересно как давно это у них, думаю я и делаю вывод, что Джимми очень скрытный малый — ни разу не проговорился. Но тут мне приходит в голову, что, значит, я тоже скрытный — ведь и я ни словом не обмолвился об Ингрид.
— А какая разница? — говорит мистер Миллер. — Мы все друзья-товарищи.
Мы снимаемся с якоря, сползаем с холма и держи путь к торговой части города. Миллер не больно-то лихо управляется со своей машиной. Он сидит какой-то напряженный и ведет машину рывками, точно никак не может решить, туда ему ехать или сюда. Витрины кое-где еще освещены, но кругом ни души. Поначалу Миллер пытается поддерживать общий разговор, но потом прекращает эти попытки и адресуется только к своей жене. У нас, на заднем сиденье, царит молчание. Джимми и Паулина целуются как ошалелые. Начали целоваться, как только машина тронулась с места, и я что-то не заметил, чтобы они дали себе передышку хоть на секунду.
