В. Невельский и В. Невельская были супруги лет сорока пяти – сценаристы, пишущие о школе и школьниках. У них и свои дети были. И даже трое, а не двое, как в классической семье нынешнего интеллигента. В ту минуту дети школьного возраста смотрели хоккей в дальней комнате. И азартно орали. И время от времени кто-то из них звал на зрелище отца-мать. Это я к тому, что Невельские предмет, о котором писали, знали не вскользь. Любовь подростков. Становление характера на больших переменках. Пиаже и структурное мышление ребенка. И так далее. И так далее.
Плюс ко всему они были симпатичны. И я сидел с ними за столом и юродствовал лишь потому, что не мог в ту минуту не юродствовать. Не скажу, что их фильмы были сверхталантливы. Но это были гуманные и заставляющие поразмыслить фильмы – уже немало. Старохатов помог в хлопотах по их первому фильму. А главное – выстроил «блистательную драматургию» сценария.
– Я знаю, – сказал я, – что он не только по отношению к вам был чуток.
– Правда?
– Я расскажу… – И я рассказал им историю, или, лучше сказать, грустную балладу, о Тихом Инженере и его умершей жене – историю о возникновении сценария, который Старохатов опять же безвозмездно выправил и довел до дела. Володя и Вика не удивились. Оказывается, они знали этот случай.
Помолчали.
– Как приятно, – сказал Володя, – говорить о человеке за глаза хорошее. Ей-богу, это очищает и нас самих…
– И ведь какие деньги! – опять начал я. – Какая сумма!
Вика поморщилась. Володя (очень деликатно) сделал вид, что ничего не слышал, и продолжал:
– Педагогика давно настаивает на том, что о благородных поступках нужно вспоминать за столом как можно чаще…
– Да, – сказал я с жаром, – ведь это пять тысяч! Если счесть, что сценарий стоит десять тысяч, то Старохатов в каждом случае терял ровно половину. Верно?..
– Верно… Но он тогда об этом не думал, – мягко засмеялся Володя.
– В том-то и дело! – подхватил я. – Истинное благородство!.. Это ж какие деньги по нашим временам – пять тысяч…
Вика опять поморщилась.
Они переглянулись. Володя кротко смотрел на жену: потерпи, родная, ну, пожалуйста, ну что же делать, если он оказался таким мурлом, не гнать же его из-за стола!
– …благородство, – продолжал я, – это же не двадцать рублей и не тридцать? Верно?
Они слушали и кротко улыбались. Обещаю, родная, говорил взгляд мужа, больше ты его у нас в доме не увидишь. Никогда.
– Пять тысяч – это гарнитур «Эвридика», – объяснял я с увлечением. – Плюс финский кабинет. И еще цветной телевизор. И ковер. Даже два ковра, – я показал рукой, – сюда и в детскую…
– Вы, видимо, очень любите обставлять квартиру?
– Что вы, что вы!.. Я просто перевожу полсценария на вещи.
– Зачем?
– Так виднее. Так заметнее… Это же целая гора вещей!
– Вы очень интересно и очень наглядно оцениваете человеческое благородство, – заметил Володя мягко, но уже с ядом.
Именно в этот момент я и почувствовал, что нахожусь на грани истерики. И почему, собственно, на грани, – возможно, это она и была. Истерика. В такой вот своей неброской разновидности. Нервная разрядка как следствие явной и крупной неудачи.
Именно в тот момент я и спохватился.
– До свидания, – сказал я. И встал из-за стола. – Мне пора.
– Я поставила кофе… Посидите еще.
– Спасибо. – И я пообещал милым супругам: – Если буду в Минске, непременно опять загляну к вам.
Они промолчали.
* * *
Я оказался один в купе, и это было скорее плохо, чем хорошо. Одиноко было – и повезло лишь в том, что, пока я ехал, за окном беспрестанно шел снег. Была ночь. И поезд летел, как только может лететь скорый поезд в ночь и в снег.
* * *
Остаться без дела и тем более остаться без дела вдруг – это гнетет. Я был точь-в-точь как скромняга водопроводчик, которого вытолкали в отпуск среди зимы. Ни домино, ни рыбалки и только томящий засос неубитого времени. С утра его дергала теща, потом дергала жена – все время на виду! – потом соседи, потом учителка школьная остановила и промывала мозги насчет туго учащихся детишек. И вот он стоит почти в одиночестве возле зимнего пивного ларька и – кружку, еще полкружечки, еще кружку – и все это не спеша, медленно-медленно, потому что, как ни спеши он, допустим, ради тещи, ради жены и школьной учительницы, все равно времени невпроворот.
И если я видел такого вот водопроводчика, отправленного зимой в отпуск, чтоб хорошенько отдохнул, я с угаданным удовольствием пил с ним пиво – стоял бок о бок и рассуждал про вчерашний хоккей.
– Да брось, – говорил я, – Фирс уже не тот.
– Как не тот? А щелчок?
– Да разве это щелчок? Был твой щелчок, да весь вышел…
– Как это вышел?!
– Кончился.
– Да ты что! – возмущался он; мы ссорились, а потом расставались друзьями.
Потом я приходил домой. Аня запрограммированно и в меру сурово спрашивала, где я шлялся, а я (точь-в-точь как мой друг водопроводчик) не знал, где я шлялся.
– Но ведь где-то ты был?
– Нигде не был.
– Но ведь вечер уже…
Я пожимал плечами и искренне старался припомнить, где же я был.
– Но, Игорь, времени-то сколько прошло!
Аня не сердилась – теперь я даже кожей был дома, весь с семьей, весь домашний. А если два-три часа пошлялся, мужику это не в укор. Развеялся – и лады.
Садился за стол и ел – не столько от голода, сколько от безделья. Что-то читал, тоже от безделья. Даже пытался Аню любить от безделья, но она (молодая!) была на этот счет чрезвычайно чутка. Получив отказ, я обижался, но тоже скорее от безделья. Утыкал глаза в книжку и молча дулся. А иногда – вслух. Напоминал ей, что вот раньше она была не такая прохладная. И ведь почти всерьез дулся.
Глава 8
Появился Виталик.
– Здравствуйте, Игорь Петрович… Вот и я… Вернулся… – Он похудел, щеки его ввалились, и весь он как-то обветшал.
– Пообтерся, – констатировал я, оглядывая его с ног до головы. – Ну? Как жизнь вольного репортера?
Жизнь вольного репортера оказалась непосильной. Эдик Шишкин загонял бедного Виталика. Они носились по Ставропольскому краю, не зная покоя ни днем ни ночью, – что ни ночлег, то новое жесткое место. То там, то здесь. Вскоре оба стали такими потертыми и зачуханными, что колхозники старались их в избу не пускать. Правда, колхозникам это редко удавалось, потому что не впустить Эдика Шишкина в избу было делом трудным. Выставить его из избы было еще труднее. Виталик сказал, что однажды Эдика попросту выбросили. Раскачали и выбросили. За руки и за ноги.
– За дело? – поинтересовался я.
– Ну конечно, – интеллигентно вздохнул Виталик. – Будто вы, Игорь Петрович, не знаете Эдика – он веселый, он остроумный, но ведь он из нахалов нахал.
Виталик рассказывал:
– …Каждый день краснел за него. Каждый день клялся все бросить. Но мне так хотелось, чтобы они стали меня печатать…
Он осекся. А когда я спросил, будут ли они его печатать, он покачал головой.
– Почему?
– Я не выдержал. Я ведь уехал.
Оказывается, кроме Ставропольского края, парням было предложено облетать еще и Краснодарский. Что и остался делать Эдик Шишкин.
– Да он Геракл! – вырвалось у меня.
– Эх, Игорь Петрович, – вздохнул Виталик, – Геракл просто щенок рядом с Эдиком.
– А он там не загнется, в Краснодарском крае?
– Что вы!
– Но теперь и там уже снег выпал.
– Пустяки! Эдик Шишкин не загнется. Эдик Шишкин вообще не умрет. Эдик Шишкин бессмертен.
И Виталик с горечью стал рассказывать, как они с Эдиком ночевали под трактором, а бывало – в стогу сена («Снег отгребем, Игорь Петрович, и лезем»), в пустом кинотеатре, в хлеву, в собачьей будке.
– Да, Игорь Петрович, да. Выгонит пинками Тузика и сам лезет на его место.
– Эдик?
– Ну да!
– А ты?
– А что я?.. Я, конечно, за ним лезу. На четвереньках. А уж за мной Тузик.
Он здорово слинял. Он сидел и подтверждал собой какую-то стародавнюю истину или сказку – о том, что ты уходишь и возвращаешься и что жизнь этими уходами и возвращениями тебя лепит. Она лепит. А не ты себя лепишь. Виделось тут простое и поучительное, – но не мне было сейчас толковать о простоте и поучительности.
* * *
И еще раз появился у нас Старохатов.
– Здравствуйте, – простецки сказал он всем нам с порога.
Он снимал свою дорогостоящую пыжиковую шапку, отряхивал снег и – на глазах – стал вдруг делаться совсем домашним. Совсем своим и простым.
Было похоже, что, пока он добирался от Дома кино до нашей девятиэтажной избушки, он по дороге там и сям ронял свою величественность, старел, опрощался, начинал заметнее шамкать – и сбрось еще полграмма, он окажется твоим старым знакомцем или свойским соседом, который забрел к тебе потрепаться о жизни и в финале узнать, не возвратишь ли ты одолженный червонец.
Аня шепнула мне:
– Видишь, какой он простой в жизни. Кто это придумал, что он высокомерен – вот уж пальцем в небо.
