– Ну и что же здесь поучительного? – спросил я.
– А то, что его старый друг почти в то же самое время тоже подал заявление на выезд в Америку. Но он крепко запомнил тот урок, который ему преподали когда-то мой дядя и Кей-Джи-Би. Поэтому, заполняя анкеты, он не указал в них ту контору, где он когда-то работал с моим дядей. Через месяц он благополучно получил разрешение на выезд. А мой дядя через полгода умер и так и не смог никогда побывать за пределами своей родины.
Каждый из нас потянулся за своим бокалом, и в течение нескольких минут никто из нас не сказал ни слова.
– Говорят, что сейчас многое изменилось в России, – сказал наш француз.
– Конечно, – сказал Сережа. – Во-первых, они сменили названия. А во-вторых, наконец-то завершили вторую стадию процесса “экспроприация – приватизация”.
– Что это значит? – спросил француз.
– Они забрали всю собственность в свои руки и потом, когда надо было это все поделить между собой, пережрали сами себя, как тараканы, и утеряли основную идею, ради которой они все это затеяли.
– Но сейчас, кажется, сообразили, что к чему, – сказал я.
– Да, – сказал Сережа. – Но самое интересное заключается в том, что народ до сих пор не понимает, что произошло. Я недавно читал статью одного, как было написано в предисловии, известного ученого-физика, философа. Так вот этот известный ученый философ совершенно серьезно писал что-то в таком духе: “Вот была могущественная держава, и, казалось, ничто не сможет ее расшатать, и вдруг по совершенно необъяснимым причинам она рухнула в одночасье”.
– Да, – сказал француз, – я тоже так думаю.
– Тебе простительно так думать. Во-первых, ты не жил нашей жизнью и не знаешь ее. Во-вторых, ты не являешься известным ученым и философом.
– Ты хочешь меня обидеть? Мои работы довольно известны...
– О, прости, – сказал Сережа, – но уж точно, что ты не философ.
– Нет, – сказал француз.
– Значит, тебе это, по крайней мере, на половину или даже на две трети простительно.
– А что тебе кажется странным в том, что сказал этот ученый?
– А то, что причины развала державы довольно очевидны. Тем, кто стоял у руля, был выгоден этот развал. Они оборонялись только до поры до времени и по неграмотности понаделали много ошибок и потеряли контроль над ходом событий.
– И мы вырвались из клетки, – сказал я.
– Да, – сказал Сережа. – Но после того как термин “приватизация” приобрел в обществе нормальное звучание, они поняли, что развал будет выгоден в первую очередь им. В девяносто первом они грудью легли, борясь против путча, и победили, несмотря на то, что большинство населения поддерживало путчистов.
– Почему же путчисты проиграли? – спросил француз.
– Кто-то должен был проиграть. А потом все эти путчисты, наверное, просто были поглупее тех, против кого они боролись.
– Что согласуется с твоей теорией, – сказал я Сереже. – Ведь они не сообразили, что развал системы им весьма выгоден.
– Конечно, они могли бы быть очень богатыми людьми. Те, которые были наверху, чувствуют себя сейчас прекрасно. Они все сейчас, в основном, заняты своими личными делами.
– А раньше?
– Да и раньше – тоже, – сказал Сережа.
– Народ имеет то правительство, которое он заслуживает, – сказал француз.
– Вот тебе на! – сказал Сережа.
– Ты, наверное, хочешь нас обидеть, – сказал я французу.
– О, нет, абсолютно нет.
– Я не помню, кому принадлежат эти слова, – сказал Сережа. – Если это было сказано за рюмкой водки, то очень, конечно, хлестко получилось. А если в здравом уме и с претензией на какую-то мысль, то, если подумать, глупость какая-то. Чем, например, я заслужил свое бывшее правительство?
– Я очень извиняюсь, – сказал француз, – я не имел в виду тебя.
– Хорошо, чем мои родители заслужили это? Они прожили всю свою жизнь, безусловно, в самом ужасном месте на земле за всю прошедшую историю человечества и, думаю, на много веков вперед.
– О, я очень извиняюсь, – опять сказал француз. – Я не хотел выразить ничего персонального.
После ланча мы распрощались с нашим французом и полезли в гору на Монпарнас. Нам хотелось посмотреть на местных художников. Было ужасно жарко. И нам все время попадались американцы, которые были чем-то недовольны. И я слышал, как один из них сказал своей жене: “Завидую я французам. Они могут поехать в отпуск в Америку, найти за умеренные деньги приличный отель с кондиционерами и пить содовую со льдом”.
С Монпарнаса открывался очень красивый вид, но художников мы там не нашли.
– Ты действительно так думаешь? – спросил я Сережу.
– Насчет чего? – сказал Сережа.
– Насчет самого ужасного места на земле.
– Конечно. А ты что думаешь?
– У меня лингвистические проблемы. Я не знаю, что такое место. Например, леса, поля и реки – они принадлежат месту или нет?
– К лесам, полям и рекам у меня претензий нет.
– Вот видишь, – сказал я.
– Слушай, – сказал Сережа, – я рассуждаю до предела просто. Они отобрали все, что было у наших дедов, и превратили их в лагерную пыль. Они упрятали наших отцов в тюрьмы, и, в лучшем случае, выпустили их оттуда больными стариками. И они держали в кандалах меня и унижали меня всю мою жизнь. Знаешь, после этого я не хочу уже думать о лесах, полях и реках. Ты не согласен со мной?
– Конечно, согласен, – сказал я.
Часть седьмая
Н ь ю – Й о р к
Я играю печальную ноту,
Я веселую мучаю скрипку,
Со знакомого фото кто-то
На меня смотрит с грустной улыбкой.
Про ушедшие в вечность моменты,
Где мы все на полжизни моложе,
Вновь строчит кинолента с кем-то
Тем, кто всех остальных мне дороже.
Там, степною жарой перегретый,
Ветер волосы чьи-то взъерошил
В очень жаркое лето где-то
В том счастливом безрадостном прошлом.
И сверкая ветвей позолотой,
Мне приветливо пальма кивает.
Подавляя дремоту, что-то
Это лето о том вспоминает.
Я играю печальную ноту,
Я веселую мучаю скрипку,
Со знакомого фото кто-то
Все прощает мне с грустной улыбкой.
Г л а в а 23
– Что это загудело? – спросила Маринка.
– Я не знаю. Наверное, парус, – сказал я. – Очень быстро идем.
– А мы не перевернемся, как те вчера?
– Нет, не должны.
– Ты уверен?
– Нет, – сказал я.
Ветер был не очень сильный. Но поднялась волна, и нас стало заливать на каждом гребне.
– Мне это перестало нравиться, – сказала Маринка. – Давай повернем обратно к берегу.
– Хорошо, – сказал я. – Get ready to jibe.
– Не надо никаких jibe, – сказала Маринка. – Давай повернем обратно к берегу.
Обратное инакомыслие
Париж–Нью-Йорк, 24–25 августа 1997 года
Утром мы решили поехать на блошиный рынок. В вагоне метро к нам подсел мужчина и сказал по-русски, что он араб и что он учился в московском университете на физическом факультете. И мы сразу нашли с ним много общих знакомых.
– Скоро и физика, и математика у них закончатся, – сказал он.
– Почему? – спросил я.
– А вот если ты из миски ешь и ешь, ешь и ешь, может такое быть, чтобы это не закончилось?
– Наверное, нет.
– Ну вот! – сказал наш новый знакомый.
Россию он ругал за то, что там порядка нет, и я с ним соглашался. А потом, без какой-либо заметной паузы, он переключился на Америку и стал ее ругать очень сильно.
– У Америки нет будущего, – сказал он.
– Вы так думаете?
– Если ты здание построил, а про фундамент забыл, может здание без фундамента стоять?
– Нет.
– Ну вот! – сказал он.
Учился наш новый знакомый в Москве в конце пятидесятых годов. А сейчас возвращался из Канады, где был на конференции. А завтра собирался уже в свой Каир лететь.
– Американцы, – сказал он, – конференцию устроили, но им это совершенно не нужно.
– Почему? – спросил я.
– А вот если ты преподаешь в школе физику, а тебе завтра надо на операцию ложиться и жена тебя бросила. Будешь ты тогда о физике думать?
– Нет, наверное.
– Ну вот! – сказал он.
В вагоне стало шумно, и наш знакомый восстанавливал дыхание.
– Америку вообще никто не любит, – сказал он через минуту.
– Разве?
– Конечно. Вот если у тебя четверо друзей и ты одного избил в кровь, у второго жену отбил, у третьего деньги одолжил и не отдаешь, а про четвертого гадости говоришь на каждом углу, – будут тогда тебя твои друзья любить?
– Нет, наверное.
– Ну вот! – сказал он. – Для американцев деньги – это самое главное.
