Ивлин Во - Полвека без Ивлина Во

Но год назад, когда в один ужасный день сам оказался жертвой подобного нападения, происходившего не на борту лайнера пароходной компании Кьюнарда, а в куда более скромных, но столь же щекотливых обстоятельствах, я резко подобрел.

Это случилось незадолго до того, как заграничные путешествия стали считаться у нас чуть ли не преступлением. В последнюю минуту я сорвался в страну, которую назову Веселяндией. Англичане редко наведывались в это маленькое дружелюбное государство, а прошлым летом и вовсе забыли о нем, так что мой приезд был особенно примечательным.

Я прилетел туда самолетом. Мы приземлились в полдень, во время обеда, и чиновники, которые должны были дать разрешение на наш въезд в страну, натурально обедали. В наше время превратности путешествий ни у кого не вызывают сочувствия. Чтобы попасть за границу, мы все бодро проходим через ад. Я не роптал, просто был утомлен, когда через несколько часов добрался до гостиницы. Был душный полдень, под окнами грохотали трамваи. Спасаясь от шума, я закрыл окна, лишив себя последнего глотка свежего воздуха. Улегся на кровать, закурил сигару и через минуту провалился в сон. Проснувшись, я все еще держал сигару в руке, был весь засыпан пеплом, прожег дырку в пододеяльнике и чуть не сжег все постельное белье. В номере стоял густой запах табака.

Передо мной возникло странное создание. Оно зажгло свет и оказалось молодой женщиной в спортивном костюме. Видно было, что это не дань моде; скорее всего, она занималась тяжелой атлетикой.

— Добрый ночи, мистер Вог, — сказало видение. — Простите меня, пожалуйста, мне нужно сделать репортаж о вас.

Я уселся на кровати и, как в детективных рассказах, где героиня долго отходит от хлороформа, стал медленно вспоминать, где я нахожусь.

— Я из нашей главной либеральной газет, — продолжала гостья, издавая гортанные звуки, столь характерные для их языка.

— Присаживайтесь. — Я указал на кресло, потом заметил, что на нем лежала моя одежда. — Извините за беспорядок.

— Почему вы извиняться? Я представлять всю антифашистскую интеллектуальную деятельность.

— Хорошо, вы курите?

— Немного.

Она уселась на мою одежду и взглянула на меня без особого интереса.

— Что же, полагаю тем хуже для вас, а не для меня.

— Простите, вы про что?

— Я просто сказал, что это хуже для вас, чем для меня.

— В каком смысле?

— А может, и нет.

— Не понимаю, что хуже, мистер Вог?

— Я ничего не имел в виду.

— Так что же?

Повисла еще одна пауза, и ко мне стало медленно возвращаться самообладание. Настольная игра лила[210], змеи и лестницы. Следующий бросок отбросил меня на шесть клеток назад.

— Мистер Вог, вы — великий сатир?

— Нет, уверяю вас.

— Наш редактор говорит, что вы высмеивать английская аристократия. Поэтому он отправил меня к вам, чтобы я взять интервью. Вы тот самый знаменитый Вог, не так ли?

— Не такой уж я знаменитый. Несколько моих книг получили известность… В общем, я самый обыкновенный Вог.

— Знаю, как великий Пристли.

— Нет, куда более заурядный. Совсем другой.

— Совсем другой, мистер Вог? Вы сказали «известный», «заурядный». Я записать эти слова. Я прекрасно понимать вас. Вы верите в общественную справедливость, вы пишете для людей. Так? Вы представитель простого народа? Поэтому вы писать сатиру на аристократию. Они на вас нападают?

— Да, некоторые.

— Ну конечно. У нас в Веселяндии много пролетарских писателей. Но у нас нет аристократии, и они высмеивать профсоюзных деятелей. А вы тоже высмеивать руководителей профсоюзов?

— Нет. Видите ли, я не знаю ни одного.

— Они высокопоставленные персоны?

— Да, очень.

— По-моему, вы робкий человек, мистер Вог, что боитесь профсоюзных деятелей. У нас про них много анекдот.

Вспомнив национальный юмор, она потупилась и с минуту помолчала. Потом завела разговор в духе plume de ma tante[211].

— Мистер Вог, а как ваши перья?

Я просто сказал: «Спасибо, хорошо».

— Здесь много перьев. Я не перо. Мой редактор — международный член в Свиссляндии. Мистер Вог, вы международный член?

У меня потемнело в глазах.

— Член ПЕН-клуба? Нет, я не состою ни в одном ПЕН-клубе.

— Как это может быть? В Веселяндии все великие писатели — члены. А остальные им завидовать. Говорят, что выбирают только своих, по блату, но это неправда. Все по заслугам. А как с этим в Англии?

— Все честно.

— Почему же вы не член? Великие английские писатели вас отвергать?

— Вот именно.

— Потому что вы пролетарий?

— Полагаю, что да.

— Мистер Вог, я от души смеяться над ними в своем репортаже! Мой редактор будет в ярости. Он выступать с протестом в Международном комитете перьев.

— Будет очень мило с его стороны, — кисло промямлил я.

Она писала крупным почерком, быстро заполняя страницы записной книжки. Потом промолвила: «Мистер Вог, вы приехал для того, что написать сатиру на Веселяндию?»

— Разумеется, нет.

— Тогда зачем?

— Просто, чтобы сменить обстановку.

— Очень интересно для меня. Как вы думать: страна сильно изменилась?

— Я имел в виду другое: я сам хотел сменить обстановку.

— В каком направлении вы хотели сменить ее?

— Во всех.

— И вы приехать в Веселяндию ради этих перемен? Новый дух времени?

Этот ход увел меня на много клеток назад.

— Да, — сказал я, потеряв самообладание.

— А ваша школа, образование? Она тоже изменяться?

— Надеюсь, что да. Все школы постоянно меняются… Догадываюсь, что вы хотите спросить: в каком направлении? Теперь преподают меньше классических предметов, больше современных языков и естественных наук.

— Я не понимай, что есть «естественных наук», мистер Вог.

— Мы так называем физику, химию и прочие дисциплины.

— Да, да, теперь понимай. Американский идиом. Естественный науки дурно пахнут[212]. Так? Вы переживать космическое отчаянье из-за атомной бомбы. Вы бороться с науками. У нас в Веселяндии много таких отчаянных интеллектуалов. И чтобы выражать эту мировую тоску, вы ведете вашу школу пролетарской сатир к новым языковым формам подальше от классики. Мистер Вог, у меня получиться прекрасный репортаж. Я должна пойти с ним к моему главному редактору.

Она ушла, и, когда я снова улегся на подпаленную простыню, я ощутил глубокую радость, оттого что никто из моих друзей не читает на их языке, и угрызения совести за обиды, которые долгие годы причинял жертвам ретивых журналистов.

Любезный читатель, когда вас в очередной раз охватит раздражение, вспомните об этой истории. В следующий раз в роли жертвы можете оказаться вы.

Vogue, 1948,July

Е. Hemingway Across the River and into the Trees. — NY: Scribners, 1950

Долгожданный роман Эрнеста Хемингуэя был опубликован несколько недель назад, и вскоре после этого в печати появились и привлекли к себе внимание рецензии всех ведущих критиков. Теперь трудно оставаться не предвзятым: либо к самому роману, либо к его критикам, поскольку они единодушно его не приняли. Рецензии были снобистскими, снисходительными, насмешливыми, в некоторых слышна нескрываемая радость, в других — жалость; но все сходятся в том, что книга явно неудачная. Клеветническая кампания, которая продолжается уже несколько лет под негласным названием «Хемингуэй исписался», достигла кульминации.

Я прочел рецензии прежде, чем саму книгу, и постарался не пасть духом. Хемингуэй — один из самых оригинальных и мощных современных авторов. Даже если он написал совершенно пустую книгу, она достойна лучшего отношения. На самом деле, он написал историю о себе, не лучшую, а возможно и худшую, свою книгу, но все же она много лучше, чем вещи, которым те же критики оказывают теплый прием.

Перед нами история умирания старого солдата. Он знает, что смертельно болен и хочет провести остаток дней в Венеции или в ее окрестностях, охотясь и занимаясь любовью. Книга представляет собой монолог. Ветеран с горечью вспоминает прежние битвы, упивается молодой возлюбленной. Вся книга написана тем едким просторечием, которое можно считать фирменным изобретением Хемингуэя.

Скажем сразу: главный герой — весьма неприятный тип. Он хам и зануда, насмешливый и вместе с тем мрачный эгоцентрик с гонором. Он командовал бригадой, но так и остался неудачником, которого переполняет обида на вышестоящие чины — и военные, и гражданские; одним словом, он — последний человек, с которым стоит гулять по Венеции. Но те же критики годами твердили нам, что нельзя судить романы по степени обаяния персонажей, как нельзя судить картины по красоте изображаемых предметов. Хемингуэй нарисовал объемный и сильный портрет своего нагловатого героя.