Она подходит к прилавку и говорит:
— Привет, Вик!
— Привет, Ингрид. Ты поправилась?
— Да, спасибо. В понедельник возвращаюсь на работу.
— Здорово тебе досталось?
— Были небольшие осложнения. Кость сначала неправильно срослась, и ее пришлось снова ломать.
— Ты теперь полегче — не очень-то налегай на свою старую машинку.
— Да, конечно. Я совсем, верно, потеряла скорость и вообще отвыкла от работы.
— Как это у тебя получилось? Я ведь ничего толком не знаю.
— О, просто у меня были новые туфли на очень высоких каблуках. — Она смеется. — Вот к чему приводит погоня за модой.
— Хорошо еще, что все кончилось благополучно
Выглядит она классно, так, словно ничего и не произошло. Немножко загорела и чуточку похудела, пожалуй. Но не слишком. Во всяком случае, все то, что имеет значение, нисколько не стало хуже. Я уже убедился в этом, потому что не могу заставить себя не смотреть. На ней светло-коричневый вязаный джемпер с короткими рукавами, и бюстгалтер белеет между редких петель, там, где в них упираются тугие соски маленьких грудей.
— Спасибо за конфеты. Это очень мило, что ты мне их прислал.
— Ну, какие пустяки.
— Прости, что я не могла написать тебе записочку и поблагодарить тебя, но ведь у меня была сломана левая рука, ты знаешь.
— Да ерунда. Паулина передала мне от тебя «спасибо».
Она бросает взгляд на мистера ван Гуйтена, который занят своими счетами и не обращает на нас внимания. Потом открывает сумочку и вынимает листок бумаги.
— Есть у вас что-нибудь из этих пластинок?
Я беру у нее бумажку. Рука моя дрожит — эта встреча произошла так неожиданно. На бумажке написаны названия трех популярных пластинок, а внизу приписано: «Когда мы можем увидеться?» Я даже не сразу соображаю в чем дело, думаю сначала, что это название еще одной пластинки, но тут же все понимаю и — только этого еще не хватало — начинаю краснеть.
Поворачиваюсь к полкам, чтобы достать коробки с пластинками, а сам чувствую, как знакомое волнение уже снова шевелится во мне.
— Первые две пластинки у нас есть, — говорю и достаю пластинки из коробки, — а третью мы можем получить дня через два.
— Я подожду, — говорит она, и я замечаю, что у нее тоже розовеют щеки и она отводит глаза в сторону. — Можно послушать эти пластинки?
Вероятно, она слышала каждую из них по меньшей мере миллион раз, но я говорю:
— Конечно, — выхожу из-за прилавка и отворяю дверь одной из кабинок для проигрывания.
— Как тебе нравится твоя новая работа? — спрашивает она, когда мы заходим в кабинку.
— Ну, работа первый сорт.
— Я была очень удивлена, когда узнала, что ты ушел от Уиттейкера. Как-то неожиданно это получилось, верно?
— Да сам не знаю. Последнее время мне там что-то поднадоело. Подвернулась эта работа, я и смылся.
Ставлю одну из пластинок на проигрыватель и чувствую, что больше всего на свете сейчас хочу встретиться с ней снова. Встретиться, а потом будь что будет. И говорю:
— Сегодня в половине восьмого у ворот парка — у тех, что ближе к твоему дому.
Она кивает, и я опускаю адаптер на пластинку. Сначала нас оглушает металлический звон и треск, а затем этот тип начинает рычать: «Не могу тебя забыть, куда деваться мне, о бэби, всюду, всюду ты со мной...». Мура страшная, но если ей это нравится — пожалуйста.
Когда она уходит, я поспешно забираюсь обратно в кабину, потому что у меня дрожат колени и весь я точно расплавленный. Но и музыка не помогает, от нее тоже только шалеешь, а в мыслях лишь одно: я снова встречусь с Ингрид и...
III
— Ты любишь меня, Вик? — спрашивает она, и я прячу от нее лицо, зарываюсь куда-то между ее плечом и шеей. Потому что мне сейчас хочется только одного — убежать от нее. Ведь я снова чувствую себя так же погано, как было всегда после каждой встречи. И подумать только, что всего час назад я был от нее без ума, просто не знал, куда себя девать, до того очумел. А теперь я думаю: и зачем только она пришла в магазин! Как мне хорошо жилось без нее! Я почти не вспоминал о ней. Так нет, ей непременно надо было появиться, показаться мне и разворошить все эти воспоминания о том, как мы целовались, заставить меня вспомнить, что я чувствовал, когда ласкал ее и держал в объятиях, вспоминать, какое у нее крепкое, упругое тело и какая нежная кожа, особенно в тех местечках, которые нельзя видеть. В секретных местечках. Именно в этом, должно быть, ее сила, именно это так и волнует — то, что они секретны для всех, кроме меня. Ведь, что ни говори, этот дар она приносит только мне одному, только мне она позволяет все это, и тот же Уилли, к примеру, наверняка сказал бы, что я кретин, если упустил такую возможность.
А теперь вот она снова говорит о любви, а мне казалось, что в этом смысле мы с ней уже давно поставили все точки над i.
Я знаю — она ждет, чтобы я ей ответил, но я не в состоянии бесстыдно лгать ей в глаза. А как я могу сейчас, после того, что только что было, сказать, что не люблю ее? Разве она поймет, разве я сумею объяснить ей все, что я чувствую? Да я сам был бы рад, если бы кто-нибудь помог мне разобраться в себе! К тому же женщина едва ли может чувствовать то, что чувствую я, по-видимому, женщины устроены в этом отношении иначе, им непременно нужно, чтобы была любовь.
Но она задала вопрос и ждет ответа.
— Не знаю, — говорю я.
Она молчит. Потом спрашивает:
— Ты любишь другую девушку?
— Нет. — И это тоже отчасти ложь, хотя, с ее точки зрения, я сказал истинную правду — ведь, задавая свой вопрос, она, конечно, не имела в виду женщины, которой я даже никогда не видал, которая не существует в действительности, а только в моих мечтах.
Мы лежим на моем плаще под деревьями в самом глухом углу парка, куда не заглядывает никто, кроме влюбленных парочек. Вечер на редкость хорош. Теплое солнышко пробивается сквозь листву, и на траве вокруг нас шевелятся узорные тени. С вершины холма я гляжу вдаль, а Ингрид, словно прочтя мои мысли, неожиданно говорит:
— Ты помнишь тот вечер, когда мы сидели там внизу на скамейке, помнишь, что ты тогда сказал?
— Да... помню.
— Ты тогда правду говорил, Вик?
— Вероятно, правду, иначе зачем бы я стал это говорить. Я был очень взволнован тогда.
— Тогда ты говорил правду, — говорит она. — Я знаю, что это действительно было так. Тогда ты хотел видеть меня не просто ради того, чтобы чего-то добиться, верно ведь?
Она говорит это слишком напрямик, и я чувствую, что краснею. Одно дело думать про себя, что ты скотина, а другое дело, когда тебе об этом говорят в лицо. А главное — ведь на самом-то деле я вовсе не такой. Нет, я не скотина. Я не хочу поступать подло ни с ней, ни с кем бы то ни было. Я не хочу ее обижать. Но ведь она сама хочет встречаться со мной. Разве не так? И ведь это она сама все затеяла. Разве не она?
— Я бы никогда не зашел так далеко в тот вечер, если бы ты не дала мне понять, что ты этого хочешь.
— Дала тебе понять? — говорит она. Как же это я дала тебе понять?
— Ты целовала меня так... Ну ты знаешь. Я даже твой язык чувствовал. И я считал, что ты даешь мне понять...
— Я не знала, что это имеет такое значение. Я просто хотела поцеловать тебя как следует... Ты, значит, все это время думал, что я слишком доступна.
— Нет, я этого не думал. И тогда я этого не думал и теперь не думаю. Я... Ах, не могу я тебе этого объяснить. Просто не могу — и все.
Знаю, что она любит меня, и мне хочется сказать ей, что именно в этом-то и вся разница. Но как можно сказать такую вещь? Ведь это значит, что я черт те что о себе воображаю. А тогда и подавно получится, что я просто хотел воспользоваться.
— Ты ведь не веришь тому, что наболтала в тот раз про меня Дороти, правда, Вик? Ты ведь не думаешь, что я встречалась так с кем-нибудь еще?
— Нет, конечно нет.
Меня это не слишком волнует, по правде говоря. Ни секунды не сомневаюсь, что я не единственный парень, который лазил к ней под юбку, но, быть может, дальше у нее с ними дело не заходило. Ведь она должна была бы вообразить, что влюблена в этого парня по уши, чтобы ему все позволить. Такая уж она девчонка.
Она обхватывает меня за шею и притягивает к себе.
— Ты ведь знаешь, что я люблю тебя, Вик? Ты мне нравился еще до того, как мы начали встречаться с тобой.
Просто удивительно, как все в этой истории выглядит теперь совсем по-другому с самого начала. Конечно, я сейчас должен поцеловать ее, раз она говорит мне такое, но только для меня это ничего не меняет, весь ее заряд пропал даром.
Мимо холма неподалеку от нас проходит какая-то парочка, и я говорю:
— Пошли, пока сторож нас не прогнал.
— А чем мы ему помешали?
— Да все равно уже поздно.
Она садится, достает из сумочки пудреницу, губную помаду и расческу и начинает прихорашиваться. Я лежу, наблюдаю за ней, и мне хочется, чтобы она побыстрее закончила эту волынку и мы могли уйти. Я все-таки не в состоянии этого понять. Ну просто никак не могу понять, что такое происходит с человеком, отчего все вдруг так меняется! Она застегивает все эти свои молнии и крючки, и я привожу себя в порядок тоже, и мне до смерти не терпится, чтобы она наконец встала и мы могли смотаться отсюда.
