Мимо холма неподалеку от нас проходит какая-то парочка, и я говорю:
— Пошли, пока сторож нас не прогнал.
— А чем мы ему помешали?
— Да все равно уже поздно.
Она садится, достает из сумочки пудреницу, губную помаду и расческу и начинает прихорашиваться. Я лежу, наблюдаю за ней, и мне хочется, чтобы она побыстрее закончила эту волынку и мы могли уйти. Я все-таки не в состоянии этого понять. Ну просто никак не могу понять, что такое происходит с человеком, отчего все вдруг так меняется! Она застегивает все эти свои молнии и крючки, и я привожу себя в порядок тоже, и мне до смерти не терпится, чтобы она наконец встала и мы могли смотаться отсюда.
— Как идут дела у вас на заводе? — спрашиваю я, чтобы что-нибудь сказать, когда мы направляемся на конец к воротам парка.
— Да все по-старому.
Мы подходим к воротам, отсюда ей идти домой по шоссе, а мне обратно, вдоль ограды парка. Она смотрит на меня и ждет, что я ей скажу, и я это понимаю.
— Можно звонить тебе на работу?
Она кивает.
— Лучше, всего в обеденный перерыв. Минут двадцать второго, когда мы уже возвращаемся из столовой.
— Эти дни у меня будет довольно много дел. А на следующей неделе я тебе позвоню, не знаю только когда.
— Если захочешь.
Она думает, что я говорю это просто, чтобы отвязаться, — я понимаю это по выражению ее лица. Ну что ж, быть может, так даже лучше. Быть может, если она сейчас разозлится на меня и скажет, чтобы я катился ко всем чертям, это будет самое правильное.
Но она этого не говорит. Она говорит: «Пока», и мы прощаемся и она уходит по шоссе, а я смотрю ей вслед. Знаю, что у нее сейчас очень скверно на душе, да и сам я отнюдь не чувствую себя на вершине блаженства.
IV
Так вот оно и тянется у нас все лето и всю осень, и снова подходит зима. Иной раз мы встречаемся с ней два раза на неделю, а иной раз не видимся дней по двадцать, а то и больше. Потом либо она звонит мне, либо я звоню ей, и нас снова бросает друг к другу. Она больше никогда не говорит о любви, и, в общем, кажется, мы оба решили принимать вещи такими, как они есть. Я нужен ей хотя бы так, потому что она знает: требовать большего — значит потерять меня совсем. Мне же временами кажется, что я никогда в жизни не захочу больше ее видеть, а временами у меня нет других желаний, кроме одного: раздеть ее и положить в постель. Только мы никогда не заходим так далеко. Не знаю, что бы она сказала, если бы я ей это предложил, но я еще не настолько рехнулся, чтобы пойти на такой риск, даже если она захочет. Но не думать об этом я не могу.
В октябре мне исполнился двадцать один год, и я начал приносить домой деньги за мой стол. Наша Старушенция как будто всегда мечтала закатить по этому поводу пир, но я сказал, что мне этого совсем не хочется, и они с отцом подарили мне шикарные золотые часы с браслетом.
Дня два спустя я встретился с Ингрид. Она прислала мне поздравительную открытку, и я поблагодарил ее, хотя считал, что зря она это сделала, потому что наша Старушенция, ясное дело, так и впилась в открытку глазами.
Вечер был прохладный, сеял обложной дождь, в кино смотреть было нечего, и я повел Ингрид в «Голубую птицу» выпить кофе. Обычно я не вожу ее в такие места. Легко можно нарваться на кого-нибудь из знакомых, и, уж конечно, они вообразят невесть что.
— Я думала, ты не придешь, — говорит Ингрид, когда мы усаживаемся за столик в углу. На ней зеленый плащ, он совсем промок на плечах. Она стаскивает с головы платок, волосы у нее тоже намокли и слиплись.
— Я был на донорском пункте. Совсем забыл, что мне назначено на сегодня, а то бы сговорился с тобой на полчаса позже.
— Я не знала, что ты сдаешь кровь.
— Да, время от времени.
— А как это получилось?
— Им потребовались новые доноры, и один из вербовщиков зашел к нам как-то вечером. Я решил, что раз им это так нужно, почему бы не сдать пинту-другую.
— А это больно, когда берут кровь?
— Нет, совсем не больно. Мой отец тоже сдает, да и многие еще. Когда к нам приходили, в нашем доме записалось еще двое.
Она ужасно фасонит, когда пьет кофе, — отставляет мизинец, как светская дама. У нее масса разных этих ужимок, от которых меня корежит.
— Я бы, наверное, не вынесла вида всей этой крови, — говорит она, — особенно своей собственной.
— Да ты там не видишь никакой крови. Банка все время стоит на полу. Можешь, конечно, увидеть, если подглядишь вниз, но тебя же никто не заставляет.
— А я думала... Я видела в кино...
— Это ты видела, как переливают кровь. Тогда банку подымают кверху.
— Ах, вот как.
— Потом они посылают тебе открытку — сообщают, как твоя кровь была использована.
— А твоя кровь была использована хоть раз при каких-нибудь необычайных обстоятельствах?
— Ну, видишь ли, у меня первая — очень распространенная — группа крови, да и сдавал-то я всего четыре раза. — Достаю из кармана небольшую синюю карточку и показываю сделанные на ней наклейки — по одной за каждую сдачу. — Чаще всего она идет на обычное переливание крови после операции. Но ведь это всегда приносит пользу. Невольно думаешь обо всех этих беднягах, которые в твоей крови нуждаются, и о том, что, как знать, может и ты когда-нибудь окажешься в таком же положении. Представляешь, как было бы паршиво, если бы им не смогли вовремя перелить кровь.
Она поеживается.
— Надеюсь, что мне никогда этого не понадобится. Думать не могу обо всех этих операциях. Хватит с меня моей сломанной руки.
— Никогда не знаешь, что тебя ждет, — говорю я.
Она пьет кофе, а я поглядываю по сторонам. Вечер дождливый, и в кафе народу много, самого разнокалиберного, но больше молодежь — пришли убить вечер и пофлиртовать. За одним из столиков в центре зала — большая компания; девчонки в джинсах, со взбитыми прическами и парни — тоже в джинсах и в полосатых свитерах под пиджаками. А один — стриженный чуть не наголо и в кожаной куртке. Работает под голливудского ковбоя. У нас все сейчас помешались на этих янки. Как только что-нибудь заведется в Америке, так уж и у нас перенимают. Взять хотя бы этот рок-н-ролл. Ну, а я хочу походить только на англичанина, так как считаю, что Англия — самая прекрасная страна на свете. Хотя, конечно, не для всех у нас такое уж отличное, такое райское житье. Вон у стены один-одинешенек сидит какой-то старикан, и хотелось бы мне знать, что он обо всем этом думает. Даже со спины видно, что он не бреется уже вторую неделю и не помнит, когда в последний раз был в парикмахерской. На нем старая фетровая шляпа с дырой на макушке и грязный морской бушлат без пуговиц, подпоясанный веревкой. Когда в наши дни встречаешь такого типа, становится как-то не по себе и, конечно, начинаешь думать, что никто, кроме него самого, в этом не виноват. Верно, допился до такого состояния — и все. Небось лень было работать, вот и бил баклуши всю жизнь. Может, и так, почем я знаю.
И все же, как бы там ни было, а вон он сидит, старый и одинокий, и небось без гроша в кармане, и, когда я на него гляжу, у меня внутри все ноет от жалости, и никуда от этого не денешься.
— На кого это ты все время смотришь? — спрашивает Ингрид, которая следит за мной.
— Ни на кого. Просто гляжу, и все. Просто моя голова повернута в ту сторону.
— Ты что, боишься встретить кого-нибудь из знакомых?
— Почему я должен бояться?
— Мне иногда кажется, что ты стыдишься появляться со мной, — говорит она, опуская глаза в чашку.
— Почему я должен стыдиться? — говорю и чувствую, как пылает у меня лицо.
Она пожимает плечами.
— Не знаю. Просто мне так кажется порой.
Я концом спички развожу из пролитого кофе на столе узоры, а она отворачивается и смотрит по сторонам.
— Ну вот, — говорит она, помолчав,— ты теперь стал совершеннолетним. Как ты себя при этом чувствуешь?
Я смеюсь.
— Спроси меня что-нибудь полегче.
— Ты получил хорошие подарки?
Протягиваю руку над столом, показываю ей часы.
— Отец и мать подарили. Сила, верно?
Она берет мою руку, поворачивает так, чтобы получше рассмотреть часы.
— Прелесть, какие часики... А что ещё тебе подарили?
— Ну, Джим купил мне галстук, Крис и Дэвид — сборник детективных рассказов и долгоиграющую пластинку — Шестую, патетическую, симфонию Чайковского.
— Ишь ты! — говорит она и подымает брови. — Вот мы какие стали высококультурные!
Меня злит неимоверно. Она ведь совершенно уверена, что всякие модные тявканья и завывания — высшее достижение музыкальной культуры.
— А что в этом плохого? — спрашиваю. — Эта симфония была написана, чтобы доставить людям удовольствие, не так ли? Так что плохого, если она мне нравится?
— O, ровным счетом ничего. Просто очень многие делают вид, что любят всякие такие вещи, потому что воображают будто они от этого становятся личностью.
— Ты же знаешь, что на меня это непохоже.
