— Теперь все по-другому, — говорю я, — времена меняются. Знаешь, как теперь говорят: нужно перебеситься до брака, чтобы потом не потянуло.
— Бывает и иначе: парень только побаловаться хочет, а его хлоп — и окрутили, — говорит Старушенция.
Разговор этот был мне не по нутру с самого начала, а теперь он и вовсе принимает такой оборот, что нравится мне все меньше и меньше, поэтому я умолкаю и не произношу больше ни слова. Минуты бегут, мы продолжаем молча есть, и через некоторое время Старушенция говорит:
— Что же ты не распечатаешь письмо?
— Прочитай письмо, Вик, будь паинька, — говорит Джим. — А мы послушаем, что новенького.
— Придержи язык, пока не получил хорошего подзатыльника, — говорит Старушенция. — Это будет самая для тебя подходящая новость.
Джим сидит к ней спиной, он прячет голову в плечи, высовывает язык и страшно таращит глаза.
— Я прочту в автобусе, — говорю я, стараясь не улыбнуться, чтобы не выдать Джима. — Верно, какая-нибудь ерунда.
— Ну, едва ли! — говорит Старушенция крайне сухо. — Зачем бы тогда стала она писать?
Однако, как она ни старается, я не поддаюсь на удочку и, когда я спускаюсь с холма к автобусной остановке, письмо, все еще не распечатанное, лежит у меня в кармане. Я здорово зол на Ингрид за то, что она послала это письмо и растревожила нашу Старушенцию. Точно нельзя было позвонить по телефону, если ей хотелось мне что-то сообщить! На остановке я разрываю конверт.
«Дорогой Вик, — пишет Ингрид, — у меня что-то с желудком, и я не была сегодня на работе и не пойду и завтра (в четверг), а значит, не смогу с тобой встретиться. Но сегодня вечером мамы не будет дома, и ты, если хочешь, можешь прийти к нам. Ты знаешь, где я живу. Постучись с черного хода. Любящая тебя Ингрид.
P. S. Не приходи раньше половины восьмого, потому что мама уйдет только в семь».
Что ж, это действительно хорошая новость. Я еще никогда не был у Ингрид, но, уж наверное, у них там найдется кушетка или большое кресло, и это будет куда удобнее, чем в парке.
II
— Я никак не могла позвонить тебе, потому что мама целый день была дома, — говорит Ингрид. — Тогда я нацарапала эту писульку, сказала, что хочу немножко погулять, пошла и отправила.
— Ты ничего не рассказывала своей маме обо мне? — спрашиваю я.
— Нет, не рассказывала. Ведь мы с тобой... Понимаешь, если бы мы были помолвлены, тогда другое дело...
— Да... конечно.
— А твои родители тоже ничего не знают обо мне?
— Да вроде и знают, и не знают. Они видели твою открытку и догадываются, что какая-то девушка подарила мне портсигар, но, как часто мы встречаемся и что вообще у нас с тобой, этого они не знают.
Ингрид слегка краснеет.
— Надеюсь, что нет... В этом-то вся беда, верно? Мы ведь никому не можем сказать о том, что у нас с тобой, верно?
— Для тех, кому это интересно, ну, для тех, кто мог видеть нас вдвоем, мы с тобой просто приятели, которые проводят иногда вместе время, и все.
Она ничего не отвечает, смотрит на огонь в камине и оправляет — машинально, я полагаю, — юбку, стараясь прикрыть колени. Вообще-то ноги у нее открыты много выше колен, потому что она носит очень короткие юбки, а эти мягкие кресла так устроены, что в них совсем тонешь.
Мы сидим в столовой. У них в доме такой же, по-видимому, порядок, как и у нас: гостиной пользуются редко. Но столовая очень уютная: кожаные кресла, стулья и кушетка — все из одного гарнитура — и большой ковер во весь пол. По одну сторону камина консольный телевизор, по другую — радиола на маленьком столике. Мамаша Ингрид, должно быть, отъявленная монархистка, потому что над камином у них огромная цветная фотография королевы в коронационном наряде. В камине жарко пылает огонь, и я чувствую себя славно, совсем как дома, я даже снял пиджак и повесил его на спинку стула.
Ингрид, кажется мне, немного взволнована от того, что принимает меня здесь потихоньку от матери, — она как-то ненатурально весела и все время хихикает. Вернее, все время хихикала, пока мы не заговорили о наших с ней отношениях, а теперь она примолкла, словно этот разговор заставил ее задуматься, — сидит и смотрит в огонь. А я как раз думал о том, что сейчас подойду и поцелую ее. Нам здесь так хорошо и уютно, мы в первый раз так по-настоящему, совсем уединились, и мало ли что может случиться? Я вижу линии ее тела под бледно-розовой блузкой, и мне хочется поглядеть как следует. Хочется убедиться, что мои руки не обманывали меня и я не зря думал, что она чудо как хороша.
Я встаю, достаю сигарету. Вытаскивая из кармана портсигар, я заодно нечаянно выгребаю еще разные мелочи: расческу, бумажник и маленькую книжечку с фотографиями голых красоток, которая приглянулась мне, когда два дня назад я покупал сигареты в табачной лавчонке. Ингрид в этот момент встает, чтобы задернуть шторы, и мне не удается спрятать от нее эту книжонку — она так и остается валяться на полу. Ингрид видит ее — видит красотку на обложке, и тут уж никуда не денешься. В ту же секунду Ингрид наклоняется, хватает книжонку и отпрыгивает в сторону, когда я делаю попытку отнять ее.
— Перестань, дай сюда!
Она смеется.
— Нет, Я хочу посмотреть и убедиться, какой ты, однако, старый, грязный паскудник.
Она прячется за спинку кресла. Ну, ясно: чтобы noлучить обратно книжонку, я должен гоняться за Ингрид по всей комнате и отнять ее силой. Чувствую, что краснею, но не собираюсь поднимать из-за этой книжонки целую бучу, сажусь в кресло и закуриваю. Ингрид видит, что меня все это не слишком трогает, подходит ближе, садится и начинает перелистывать страницы. Мне кажется, что она всерьез увлечена этим занятием: не хуже любого парня разглядывает подробно каждую фотографию и время от времени хихикает — должно быть, когда находит что-нибудь особенное, по ее мнению, пикантное. Я подхожу, сажусь на ручку ее кресла и заглядываю ей через плечо. Довольно-таки острое ощущение — разглядывать с ней вместе эти фотографии, руки у меня дрожат, и кровь стучит в висках.
— Не понимаю, как они могут все это проделывать, — говорит она. — Как это можно — стоять перед фотографом в таком виде.
— Мне кажется, они к этому по-другому относятся. Это профессия. Используют, так сказать, свои природные ресурсы.
— Я уверена, что этим дело не ограничивается.
— Так кто здесь старый паскудник? У кого грязные мысли?
— Ну хорошо, ну скажи, если бы ты целый день фотографировал подобным образом женщин, разве бы тебе тоже не полезло это в голову? Ну посмей сказать, что нет!
— Не знаю, не пробовал. Я, видишь ли, понятия не имею, где и кто этим делом занимается. Мой отец, конечно, поступил бы очень толково, если бы догадался отдать меня на выучку к одному из этих фотографов.
Она толкает меня локтем в ляжку.
— Пошел ты! — И снова переворачивает страницы. — Вот эта — прелесть, ничего не скажешь! Точно литая вся, верно?
— Ты не хуже ее, — говорю я и рад, что она не видит, как пылают у меня щеки.
— Ах, отстань, — говорит она. — Ты надо мной смеешься.
— Вовсе нет, я считаю, что ты сложена ничуть не хуже ее.
— Да ты погляди, какая у нее грудь! Ручаюсь, что она даже не носит бюстгальтера.
У меня пересохло в горле, и мне не сразу удается вымолвить.
— У тебя очень... красивая грудь. Я давно это заметил.
— Перестань, — говорит она. — Ты вгоняешь меня в краску.
Я вижу, как у нее розовеют шея и уши.
— Конечно, голову на отсечение не дам, поскольку я... Я хочу сказать...
— Знаю я, что ты хочешь сказать, — говорит она. — Можешь не вдаваться в подробности.
Я наклоняюсь к ней, поворачиваю к себе ее лицо. Я целую ее, но она почти не отвечает на мой поцелуй.
— А мне бы хотелось, чтобы мы это могли, — говорю я.
— Что могли?
— Вдаваться в подробности.
— А тебе не кажется, что ты слишком многого хочешь?
Наклонившись к ней, я тихонько шепчу ей кое-что на ухо, а она переворачивает страницы, делая вид, что хочет досмотреть до конца. Я встаю с кресла, подхожу к ней вплотную, беру ее за локти, заставляю подняться и снова целую. Но она по-прежнему почти не реагирует. Я чувствую, что она в каком-то капризном настроении, но я уже снова совсем без ума от нее, и она, конечно, слышит, как колотится мое сердце, когда я ее к себе прижимаю.
— Ты же знаешь, как я к тебе отношусь, Ингрид, — говорю я.
— В том-то и беда, — говорит она, — что не знаю.
— Ни с кем у меня еще не было так, как с тобой, — говорю я, и говорю истинную правду.
— Но ты ведь не всегда это чувствуешь, верно? И тогда ты даже не вспоминаешь обо мне.
Я молчу в замешательстве. Что я могу сказать ей?
— Я сам не могу в себе разобраться иногда, — говорю я. — Со мной ведь ничего подобного никогда еще не бывало. Я знаю, что тебе иной раз кажется, что я подонок, но это выходит у меня против воли, и на самом, деле я не такой. Просто иногда у меня, возникает какое-то поганое чувство, и тогда мне начинает казаться, что продолжать все это как-то нечестно по отношению и к тебе, и ко мне...Я ведь хотел все покончить, ты же знаешь, когда увидел, что получается не так, как я думал...
