– Наконец-то ты приехала к своей старой няне!
– Неужели в первый раз? – удивленно спросила Мелли.
– Насколько я помню – в первый, – ответила Надя, закрывая свою книгу.
– Давно вы здесь живете?
– В твоем возрасте я читала чудесный роман одного писателя родом из Польши, как и я, только наши судьбы сложились по-разному: он стал французом, я – американкой. Можно подумать, у нас, поляков, болезнь такая – менять гражданство… Так о чем я? Ах да, о чудесном романе, он назывался «Дальше ваш билет недействителен»[4]. Я подсунула его тебе втайне от твоего отца, потому что там есть грубые места. Тебе очень понравилось. Я тогда воображала себя бразильянкой, вскружившей голову герою. Ну, сегодня я гожусь ему в бабки. Так отвечаю на твой вопрос: я живу в этой богадельне с тех пор, как срок действия моего билета истек. После того как ты блестяще окончила консерваторию и стала выступать, во мне перестали нуждаться. Но я признательна твоему отцу: он всегда хорошо мне платил, иначе я не могла бы здесь поселиться.
Мелли опустила глаза и немного посидела молча. Она вдруг почувствовала себя самозванкой, вторгшейся в чужое прошлое.
– Я должна была навестить вас раньше, – смущенно пробормотала она.
– Чего ради? У тебя вся жизнь была впереди, карьера, гораздо более увлекательные занятия, чем забота о состарившейся няньке.
– Мне очень стыдно. Знаю, это вы меня вырастили.
– Не я, а твои родители, я всего лишь у них работала.
– Почему вы так немилосердны к самой себе?
– Мне девяносто один год, и из друзей остались только книги. Вот что действительно немилосердно.
– Наверняка у нас с вами были тайны…
– Были, не скрою. Какая тебе дороже всего?
– А вам?
Надя подняла голову и задумалась.
– Все! Мне дороги все до одной. Но я первой тебя спросила.
– То, как вы забирали меня из консерватории и водили на старые фильмы, а отцу говорили, что мы были в музее.
– Тебе напомнил об этом Уолт?
Мелли не ответила, и старая гувернантка вернулась к чтению. Лизнув палец, чтобы перевернуть страницу, она подняла глаза.
– Тебе что-то нужно?
– Просто захотелось вас повидать.
– Ты была замечательной девочкой, тебя все восхищало, ты была такой поэтичной! Я не перестаю гадать, что упустила, где недоглядела, почему ты превратилась в эгоистку и карьеристку… Ты была милой, а стала красавицей, но от красоты часто вянут даже самые прекрасные души.
– После катастрофы я сильно изменилась. Я вам не говорила, но…
– Знаю, – перебила ее Надя, – газеты я тоже читаю. И потом, раз в месяц меня навещает Уолт, он мне про тебя рассказывает.
– Я потеряла память, – призналась Мелли.
– Нет, – возразила гувернантка, глядя ей прямо в глаза, – тут другое… Если бы я не узнала твое лицо, то приняла бы тебя за самозванку, польстившуюся на состояние Барнетта. Но происходящее в имении меня больше не касается. У меня скоро обед, тебе лучше уйти.
Мелли покидала пансион в смятении. Всю дорогу она молчала и, только когда машина въезжала в ворота имения, спросила:
– Уолт, я сильно изменилась после возвращения?
– Не могу сказать, мисс Барнетт, – ответил он.
Но, распахнув дверцу, чтобы выпустить ее из машины, он сказал ей шепотом:
– Настоящая Мелоди Барнетт никогда не села бы рядом со мной.
* * *
Вернувшись домой, Гарольд преподнес дочери сюрприз. Когда они приехали в один из самых шикарных ресторанов города на бранч, Мелли увидела за столом троих гостей отца. Двоих она сразу узнала благодаря папкам, которые вручал ей после каждого занятия в «Лонгвью» ее сообщник. Справа от нее сидел Саймон Болье, первая скрипка Бостонского филармонического оркестра, слева – Джордж Рапопорт с женой. Мелли много раз выступала в сопровождении одного и под управлением другого. Разговор был полностью посвящен музыке, начавшись со светской болтовни и упоминания наиболее удачных их совместных выступлений. Рапопорт, повернувшись к Мелоди (он никогда не позволял себе называть ее по-другому), спросил, чувствует ли она себя готовой вернуться на сцену. Замешательство Мелли было таким очевидным, что Саймон поспешил ей на помощь.
– Не на публике, конечно. Джордж предлагает тебе вернуться к работе с нами, пока что только ради нашего собственного удовольствия. Сначала мы могли бы репетировать втроем, а если бы ты набралась уверенности, то, не сомневаюсь, к нам с радостью присоединились бы другие музыканты. Но сначала ты сама должна высказать такое желание.
Гарольд и Джордж не ожидали такого вмешательства и с досадой переглянулись. Их огорчение усилилось, когда Саймона поддержала Бетси. Мелли должна делать только то, что сама захочет, независимо от того, понравится ли это ее отцу. Кому, как не ей, знать, как важен каждый день!
Мелли попросила гостей извинить ее: ей понадобилось привести себя в порядок. Стоило ей отойти от стола, как Бетси гневно наставила на мужа палец; слова были излишни. Гарольд знал: этот жест жены предвещал бурю.
Саймон отложил салфетку и тоже попросил извинения. Решив отыскать Мелли, он прошел через зал, осторожно приоткрыл дверь дамской комнаты и увидел ее перед зеркалом, мертвенно бледную.
– Я думала, это комната для дам, – проговорила она еле слышно.
– Все зависит от обстоятельств, – ответил Саймон, приближаясь.
Он закрутил кран и уселся на столик у раковины.
– Здесь больше никого нет? – спросил он шепотом.
– Как будто никого, – ответила Мелли с улыбкой. – Хотите убедиться? Можете заглянуть под двери.
– Нет, лучше рискнуть. Я очень огорчен. Не знал, что этот бранч – западня. Если бы знал, то…
– Я признательна вам за чуткость, – прервала она его. – И за то, что пришли мне на выручку.
– Какое приятное слово! Никогда еще не слышал его от тебя.
– Какое слово?
– «Чуткость».
– Это первое, что пришло мне на ум.
– Как ты себя чувствуешь? – спросил Саймон.
– Потерянной, – ответила Мелли не раздумывая.
– Я редко бываю… чутким, когда возникает необходимость высказаться, но хочу, чтобы ты знала: я счастлив, что ты выздоровела. Я навестил тебя в больнице в самом начале, но ты этого не помнишь, ты была в коме.
– Если это единственное, чего я не помню, то все обойдется.
Мелли не знала, почему ей вдруг захотелось откровенничать с Саймоном. Может, ее подкупила прямота, которую он проявил, поспорив за столом с ее отцом, а может, просто возникла потребность кому-то рассказать о той лжи, в которой она жила и которая уже душила ее до тошноты, как случилось сейчас. Как выйти на сцену, когда боишься публики? В снах о своих концертах она даже не узнавала саму себя!
– Ты чудом выжила, теперь запасись терпением. Вращайся среди людей, проветрись, начни жить заново – остальное придет само.
– Как проветриться, если я никого не помню?
– Даже нас? – спросил Саймон.
– Вас?..
– Нас! – повторил Саймон с загадочным видом.
– Неужели мы…
– Конечно!
– Вы хотите сказать, что мы?..
– На каждых гастролях. О, что это были за ночи!
– Серьезно?!
– Увы, нет. Прости, я пошутил, – признался Саймон. – Я питаю пылкую любовь к женщинам, но не в постели. Пусть это останется нашей тайной, ты всегда была единственной в нашей труппе, кто был в курсе дела, не считая гримера Сэми. В общем, ты поняла: у меня не хватило духу сделать такое признание.
– Мой отец не рассказывал вам про мои… временные проблемы, как он это называет?
– Ни слова, клянусь! Только предупреждал, что ты еще не совсем поправилась.
– Тогда тайна за тайну. Я признаюсь тебе в своей, о которой тоже никто не знает, за исключением тех, кто меня лечил. Я ничего не помню: ни свою жизнь, ни концерты, ни Джорджа. Родителей – и тех не помню! Интеллект уцелел, я не впала в детство – так мне, по крайней мере, кажется, слов мне хватает, я не задумываясь делаю все необходимое для жизни, я виртуозно исполняю фортепьянные пьесы, сама не зная, как это у меня выходит, но все существовавшее до авиакатастрофы стерлось, вместо воспоминаний – одно огромное белое пятно. Мне захотелось всем сделать хорошо, вот я и жульничаю. Все, что я знаю, попросту заучено. Когда слоняюсь по дому, у меня иногда возникает чувство дежавю, и тогда всплывают обрывки детских воспоминаний. Но подлинны ли они, или я сама их придумала? В общем, перед тобой самозванка – так меня назвала бывшая моя нянька.
– Не будь слишком сурова к себе и не позволяй отцу изводить тебя чрезмерными требованиями. Эта амнезия вполне может оказаться временной. Если тебе нужно ломать комедию, чтобы чувствовать себя собой, не стесняйся. Я знаю что говорю. Я изображаю другого человека с четырнадцати лет. Некоторые любовники обвиняли меня в том, что я не желаю признавать самого себя, но они ошибались. Дело не в том, кем тебя считают, а в том, кто ты такая на самом деле… Что ж, после этих глубоких речей, о которых я непременно пожалею, предлагаю вернуться к остальным, иначе они решат, что мы затеваем что-то некатолическое…
