Можно Касселя на минутку?
Направляюсь к лестнице.
Только верни его целиком,
окликает Лилу отец.
Комната Лилы в точности такая, как можно было ожидать, но я не представлял ничего подобного. Я был у нее в общежитии в Уоллингфорде и, наверное, решил, что здесь будет нечто вроде усовершенствованной версии той спальни. Я не учел состоятельности ее семьи и их любви к импортной мебели.
Комната просто огромна. На одном конце стоит очень длинная светло-зеленая бархатная кушетка, возле нее — туалетный столик с зеркалом. Блестящая поверхность столика завалена множеством кисточек и открытых коробочек с пудрой и тенями.
С другой стороны, возле окна висит зеркало в тяжелой резной раме, на его серебристой поверхности виднеются пятна, выдающие возраст. Рядом с зеркалом — кровать Лилы. Изголовье с виду старое, французское, вырезанное из какого-то светлого дерева. На кровати снова атлас — покрывало и бледно-желтые подушки. Переполненная книжная полка заменяат прикроватную тумбочку; помимо книг на них стоит золотистая лампа. С потолка свисает массивная позолоченная люстра, украшенная сверкающими кусочками хрусталя.
Старомодная комната старлетки. Единственное, что сюда не вписывается — кобура с пистолетом, которая свешивается с края туалетного столика. Ну, и еще я.
Мельком гляжу на свое отражение в зеркале. Черные волосы взъерошены, будто я только что встал с постели. В уголке губ красуется ссадина, на виске шишка.
Лила вводит меня в комнату и останавливается, словно не зная, что делать дальше.
Ты как? — Спрашиваю я, проходя и садясь на кушетку. Наверное, в остатках паттонова костюма я выгляжу до ужаса нелепо, но переодеться не во что. Сбрасываю с плеч пиджак.
Лила поднимает брови:
Хочешь знать, все ли у меня хорошо?
Ты убила человека,
говорю я. — А перед этим сбежала от меня, когда мы… думал, что ты, возможно, расстроилась.
А я и расстроилась. — Она долго молчит. Потом начинает расхаживать взад-вперед. — Даже не верится, что ты произнес такую речь. Не верится, что ты едва не погиб.
Ты меня спасла.
Да! Именно! — Лила осуждающе тычет в меня пальцем. — А если б нет? Если бы меня там не было? Если бы я не догадалась, что это ты? Что, если бы федеральный агент решил, что у кого-то еще есть еще больший зуб на Паттона, чем у моего отца?
Я…,
втягиваю воздух, а потом медленно выдыхаю. — Наверно, я бы… умер.
Точно. Нельзя строить разные планы, в результате которых тебя могут убить. Того гляди какой-то из них и сработает.
Лила, клянусь, я ничего не знал. Я ожидал, что будет трудно, но даже не догадывался насчет агента Джонса. Не ожидал от него такого. — Не хочу говорить о том, как мне было страшно. О том, что считал, будто мне не спастись. — Это в мои планы не входило.
Говори что хочешь, но это полный бред. Конечно, ты огорчил кое-кого из официальных лиц. Притворился губернатором штата Нью-Джерси и признался в совершении преступлений.
Не могу больше сдерживать улыбку, которая играет в уголках моих губ. — Ну что,
спрашиваю,
как это было?
Лила качает головой, но тоже улыбается. — Классно. Транслировалось по всем каналам. Говорят, теперь вторая поправка ни за что не пройдет. Доволен?
Тут меня осеняет:
А если бы на него совершили покушение, то…
Пожалуй, ты прав,
хмурится Лила. — Тогда ее бы с легкостью пропихнули.
Слушай,
встаю и подхожу к ней. — Ты права. Больше никаких идиотских схем и безумных планов. Правда-правда. Буду паинькой.
Лила смотрит на меня — явно пытается понять, говорю ли я правду. Кладу руки ей на плечи и надеюсь, что она не оттолкнет меня, когда я прижмусь губами к ее губам.
Лила тихо вздыхает, запускает руку мне в волосы и резко дергает. Поцелуй получается безумный, до синяков. Ощущаю вкус ее губной помады, чувствую ее зубы, упиваюсь ее судорожным рыдающим дыханием.
Все хорошо,
говорю я, не отрывая губ, повторяя ее собственные слова; крепко обнимаю ее и прижимаю к себе. — Я здесь.
Лила прижимается макушкой к моей шее. Голос ее настолько тих, что я едва улавливаю слова:
Я застрелила федерального агента, Кассель. Мне придется на время уехать. Пока все не устаканится.
О чем ты? — От ужаса я резко глупею. Хочется верить, что я ослышался.
Ну это же не навсегда. На полгода, может, на год. К тому времени как ты закончишь школу, все, скорее всего, наладится, и я смогу вернуться. Но это означает, что…ну, не знаю, к чему это нас приведет. Обещания мне не нужны. Ведь мы даже не…
Но ты не должна уезжать,
говорю я. — Это все из-за меня. Я во всем виноват.
Лила выскальзывает из моих объятий, подходит к туалетному столику и промокает глаза салфеткой. — Не один ты способен на жертвы, Кассель.
Когда она оборачивается, я вижу под глазами следы размазанной туши.
Я попрощаюсь перед отъездом,
говорит Лила, опустив глаза в пол, разглядывая затейливый узор ковра — вероятно, дорогого до безумия. Потом она смотрит на меня.
Надо бы что-то сказать о том, как я буду по ней скучать, или что пара месяцев — это ерунда, но меня охватывает такая ярость, что горло сжимается, и я не в силах говорить.
«Так нечестно!»
Хочется мне закричать на весь свет. — «Я только что выяснил, что она меня любит. Все только начиналось, все было идеально, а теперь все снова идет коту под хвост».
Мне так больно, что хочется орать. Я устал от боли.
Но, поскольку я знаю, что такие вещи не стоит говорить, умудряюсь промолчать.
Тишину нарушает стук в дверь. Минуту спустя входит моя мать и говорит, что нам пора ехать.
Стэнли отвозит нас домой.
На следующее утро, встав, я обнаруживаю внизу Баррона — он жарит яичницу. Мама в халате сидит за столом и пьет кофе из треснутой фарфоровой кружки. Копна черных волос закручена в колечки и сколота заколками, а сверху повязан яркий платок.
Она курит сигарету и стряхивает пепел в голубую стеклянную пепельницу.
Кое-чего мне точно будет не хватать,
говорит она. — Ну, конечно, быть пленником никому не понравится, но если тебе так и так придется сидеть взаперти, то уж хотя бы… а, привет, милый. Доброе утро.
Зеваю и потягиваюсь, подняв руки вверх. До чего же хорошо снова надеть собственную одежду, вернуться в свое тело. Джинсы ужасно удобные, старые и поношенные. Не могу даже думать о том, чтобы надеть сейчас форму.
Баррон вручает мне чашку кофе.
Черный, как твоя душа,
усмехается он. На нем черные штаны в обтяжку и остроносые ботинки. Волосы в лихом беспорядке. Глядя на него, можно подумать, что ему ни до чего и дела нет.
Молоко закончилось,
сообщает мне мама.
С благодарностью делаю большой глоток кофе. — Могу сбегать, купить.
Правда? — Мама улыбается и убирает мои волосы со лба. Позволяю ей это сделать, только зубы стискиваю. Ее обнаженные пальцы касаются моей кожи. Хорошо, что ни один из амулетов не треснул. — Значешь, что говорят о кофе турки? Он должен быть черным как ад, крепким как смерть и сладким как любовь. Разве не мило? Услышала эти слова еще в детстве, от вашего деда, и запомнила навсегда. Но, к сожалению, я все равно люблю молоко.
Может, он был из тех краев,
говорит Баррон, возвращаясь к яичнице. Что вполне возможно. Наш дед рассказывал кучу различных историй, чтобы объяснить свой несмываемый загар: начиная с того, что он потомок индийского махараджи или какого-то беглого раба и заканчивая самим Юлием Цезарем. А вот турецкую версию я не слыхал. До сих пор.
А может, в книжке прочел,
говорю я. — Или съел турецкий лукум, а на дне коробки это и было написано.
Какой ты циничный,
мама берет тарелку, сбрасывает в мусорку корки от тостов и ставит тарелку в раковину. — Ладно, ребята, ведите себя хорошо. А я пойду одеваться.
Она проходит мимо нас, слышу, как она поднимается по лестнице. Делаю еще один глоток кофе. — Спасибо,
говорю я. — Что задержал Паттона. Просто спасибо.
Баррон кивает. — Слышал по радио, что его арестовали. Ему есть что сказать насчет заговоров, к которым я лично причастен. Здорово получилось. Конечно, после той речи все поняли, что он свихнулся. И как ты только додумался…
Да ладно тебе,
усмехаюсь я. — Всего лишь немного риторики.
Ага, прям Авраам Линкольн наших дней,
брат ставит передо мной тарелку с яичницей и тостами. — Отпусти народ мой.
Это Моисей. — Беру перечницу. — Что ж, пожалуй, годы проведенные в дискуссионном клубе, в конце концов, прожиты не зря.
