Нет. Даже если от нас зависит чуть больше, чем мы привыкли думать, одними замшелыми заклинаниями делу не поможешь. Пора изобретать что-нибудь новенькое.
Ещё бы знать - что.
Рин.
Не знаю, откуда взялся обычай украшать ворота кладбища еловыми ветками. Этому должно быть какое-то объяснение, древние наверняка припасли для такого случая примету-другую, но, сколько себя помню, никто так и не смог объяснить, почему нужны именно еловые ветки, а не, скажем, берёзовые. Не украшение места захоронения и не попытка почтить память усопшего. Скорее уж похоже на защиту живых от ушедших за грань. Может, всё дело в том, что еловые ветки колючие? Надо до библиотеки дойти, что ли.
За оградой кладбище больше похоже на неухоженный парк. Несколько заасфальтированных в незапамятные времена дорожек убегают вглубь территории, но между могил змеятся десятки тропинок. За кустами худо-бедно успевают следить, но к некоторым старым могилам не подобраться. Дэй не выдерживает, достаёт нож, чтобы срубить несколько самых длинных веток, почти скрывших ближайший к нам невысокий памятник. Я присоединяюсь к нему: от загипсованной левой руки мало толку. Нашим взорам предстаёт изъеденный дождями серый камень и чёрно-белая фотография женщины лет пятидесяти. "Киинара..." - а вот фамилия стёрлась, ясно только, что она оканчивалась на "тен". Мы часто забываем о мёртвых. Это они о нас помнят.
- Можно поискать в архиве, - говорю я, оттаскивая в сторону срезанные ветки, - У них должны сохраниться старые планы кладбища, там эта могила, скорее всего, отмечена.
- Да всё приводить в порядок надо, - Дэй отирает ладонь о джинсы и прячет нож, - А то некоторые памятники скоро не опознаем. Сама знаешь, как это было: там жену похоронили рядом с мужем, умершим десять лет назад, но не успели поставить нормальный могильный камень, здесь местечко по большому блату вышибли полуофициально. Документация - это большая ложь, Рин. Очень большая.
Я вдруг задумываюсь о том, что сам Дэй вполне мог быть официально признан умершим. Не знаю, после скольких лет пропавших подростков раньше переставали искать и сдавали дело в архив, да и архивы те наверняка стали пылью с началом Ржавчины. Но от самой мысли, что кто-то посмотрел на фотографию черноволосого мальчишки, поставил отметку красным карандашом и спрятал папку в коробку с десятком других коротких судеб, становится жутко. Одна галочка против твоей фамилии - и тебя уже нет в живых, хотя ты дышишь и ходишь по земле.
- Но тебе удалось её перехитрить, да?
- Ничего хитрого в этом не вижу, - Дэй улыбается, ломая зловещую иллюзию, - Всё как в сказках: смени имя - и станешь другим человеком, а погоня пойдёт по ложному следу. Это не смерть, Рин. Прежнее имя, документы, прошлое... Это шелуха. Змея сбрасывает кожу, но при этом остаётся змеёй. И у меня нет никакого желания изживать в себе пацана, читающего приключенческий роман на замусоренном пляже. У меня его мечты, его привычки, его шрамы. Хотя нет, шрамов теперь побольше. Идём дальше? Нас ждут.
Это не метафора. Действительно, ждут.
Сколько лет этой липе? Возможно, её посадили ещё при основании кладбища. Сейчас она почти сбросила листву, и тонкие ветви, как прорисованные на бледном осеннем небе, качает ветер. Нам сюда.
У корней липы - девять могил, девять одинаковых памятников, как в воинских мемориалах. Нижние ветки осторожно прикасаются к серому камню - так мать гладит по голове задремавшего ребёнка, боясь разбудить.
- Привет, ребята, - тихонько шепчу я.
У чистильщиков не бывает настоящих могил - если мы погибаем, наши тела сжигают, а прах развеивают над отвоёванными у небытия территориями. Раньше это было мерой предосторожности, все почему-то боялись, что из "проклятых мест" можно притащить какую-нибудь заразу, а сейчас, по-моему, переросло в ритуал. Не дай боги, однажды людская молва превратит в духов-хранителей посёлков, городов, лесов.
Так что все захоронения здесь - кенотафы. Но они всё равно нужны людям. Наверное, даже не столько живущим сейчас - они помнят и так - сколько тем, кто придёт после нас.
- Привет, Лайса, - Дэй склоняется над могильной плитой, отбрасывая с неё сухие листья.
Лайса Найе. Старинное имя - так могли бы звать героиню сентиментального романа - и чуть ли не самая распространённая в северных регионах фамилия. Вместе звучит так, что хочется произнести в одно слово. Лайсанайе. Лайса-Лягушонок.
Она была похожа на оживший карандашный набросок, сделанный стремительной рукой: хрупкая, почти мальчишеская фигурка, серые большие глаза, пепельные волосы, заплетённые в тоненькие косички. Про себя я называла Лайсу Нарисованной Девочкой. Не помню, кто и за что прозвал её Лягушонком. Наверное, из-за невысокого роста и "лесного" камуфляжа, который всем нам выдавали. Было у неё ещё одно прозвище, которое Лайса не слишком любила - чудо в берцах. К началу Ржавчины ей уже исполнилось девятнадцать, но из-за своей хрупкости она казалась младше. Да и вообще принадлежала к породе вечных детей. Наверное, поэтому мне хотелось её опекать.
Самая страшная смерть на моей памяти. Из очередного рейда - это была вылазка на гидроэлектростанцию - Лайсу принесли на плащ-палатке бойцы. Бледная, осунувшаяся, она поминутно захлёбывалась кашлем и сплёвывала окрашенную чёрной дрянью тягучую слюну.
- Там камень был, чёрный, мне по пояс, Рин, представляешь? Из-за него всё в каком-то дерьме вроде чёрного инея. Я хотела его с места своротить, а он таять под руками начал. Я тогда нажала покрепче - и он совсем растаял, ничего не осталось. Там теперь чистое место, совсем чистое. Я, когда поправлюсь, тебе покажу. Злой камень, но я сильнее, а?
Место и правда оказалось чистым, и с большими предосторожностями электростанцию удалось запустить. Вот только Лайса так и не показала мне, где нашла "злой камень". Она умерла через несколько дней после рейда, так и не выкарабкавшись из зыбкого беспамятства. Негромкий вскрик - скорее удивления, чем боли - и вытянувшееся на лежанке из веток худое тело.
Разросшийся рабочий посёлок возле электростанции всё чаще называют Лайсой, но мне при этом всё равно вспоминаются коротенькие пепельные косички и замызганные фенечки на тонких запястьях.
Спи, Лайса. Спи, девочка.
Я достаю из кармана поминальный колокольчик - автоматную гильзу с металлическим шариком внутри. Горлышко сплющено так, чтобы шарик не выпал, но не до конца, чтобы не заглушать звук. В специально пробитые дырочки пропущена леска, на свободном её конце - скользящая петля - не перетягивать же живую ветку узлами. Лайсе бы понравилось. Петля затягивается, колокольчик глухо брякает, касаясь памятника. На ветках повыше качаются ещё несколько, только гильзы уже потеряли блеск.
Этого не было до нас, это только наше. Обычай чистильщиков. Обычаи вообще странная штука, человечество обрастает ими быстрее, чем днище корабля ракушками, но чистильщики, кажется, могут дать фору всем остальным.
Кир Саранер. Совсем другая смерть. Он возвращался из рейда с группой - несколькими чистильщиками и небольшим отрядом. Объект попался сложный, парни были выжаты досуха, но довольны - как и положено людям, без потерь закончившим опасное и нужное дело. По дороге их обстреляли - это случилось ещё в то время, когда на задании ты рисковал получить пулю в ответ. Не все сразу поняли, что собой представляют "проклятые места", среди мародёров находились придурки, уверенные, что чистильщики приносят из своих вылазок какие-то несметные сокровища, не принадлежащие этому миру. А дальше срабатывала типичная бандитская логика: не хочешь рисковать своей шкурой, чтобы получить желаемое, отбери у другого.
Кир, молодой рабочий со сталелитейного завода, дрался наравне со всеми - ему даже мысль не пришла поберечь свою голову для работы чистильщика. Да и предложи кто поберечься, наверняка недосчитался бы зубов: уж больно вспыльчив был здоровяк Кир. Погиб в перестрелке, как рядовой боец.
Ещё одна история, ещё один колокольчик.
Самый старший из знакомых мне чистильщиков - Митт Торси. Ему подкатывало к шестидесяти, и он всегда работал один. Некоторые замашки заставляли заподозрить в нём диверсанта на пенсии, но о себе он рассказывал крайне мало и неохотно. Но именно он научил Дэя стрелять с двух рук. А на вид неприметный пожилой мужчина в толстых очках. Всем автоматам предпочитал старенькую винтовку. Мог развести костёр в сырую погоду, мог спрятаться так, что его нельзя было разглядеть с двух шагов.
Он не вернулся в лагерь к назначенному сроку, на его поиски отправили группу - и та обнаружила Митта под кустом недалеко от района зачистки. Мёртвого, но со спокойной улыбкой на лице. Сердечный приступ, как со знанием дела определил кто-то из медиков. Мы до сих пор не знаем, было ли это подлым прощальным подарком "проклятого места", или организм немолодого уже человека просто не выдержал таких нагрузок.
