– Да, надо покончить его сразу, – повторилъ Монтенегро, – И поменьше словъ, потому что мнѣ тяжело говорить обо всемъ этомъ. Вотъ что ты долженъ сдѣлать: завтра ты пойдешь къ своему двоюродному брату и скажешь ему, что, устыдившись своего проступка, ты женишься на моей сестрѣ, какъ это обязанъ сдѣлать кабальеро. Если онъ дастъ свое позволеніе – отлично, если нѣтъ – все равно. Ты женишься и постараешься, исправившись, не дѣлать несчастной свою жену.
Сеньорито откинулся на стулѣ, точно скандализированный громадностью притязанія.
– Вотъ какъ… Велишь жениться! Ты просишь не малаго!..
Онъ заговорилъ о своемъ дводородномъ братѣ, увѣряя, что тотъ ни за что не дастъ своего согласія. Жениться онъ не можетъ. А карьера его? А будущность? Какъ разъ ихъ семья, съ согласія отцов-іезуитовъ, ведетъ переговоры о его женитьбѣ съ богатой дѣвушкой изъ Севильи, давнишней духовной дочери отца Урисабала. Эта женитьба необходима ему, такъ какъ его состояніе очень пошатнулось отъ чрезмѣрной его расточительности, очень, а для его политической карьеры ему необходимо быть богатымъ.
– Жениться на твоей сестрѣ, это нѣтъ, – кончилъ свою рѣчь Дюпонть. – Это чистое безуміе, Ферминъ; обдумай самъ хорошенько, это нелѣпица.
Ферминъ возразилъ, сильно возбуждаясь. Нелѣпица – вѣрно, но только для бѣдной Марикильи. Вотъ такъ счастье! Быть. обремененной мужемъ, подобнымъ ему, этому сборищу всѣхъ порововъ, который не можетъ жить даже съ самыми грязными въ мірѣ женщинами! Для Маріи де-ла-Лусъ этотъ бракъ означалъ лишь новое жертвоприношеніе, но нѣтъ другого исхода, кромѣ него.
– Ты думаешь, что я дѣйствительно желаю породниться съ тобой и радуюсь этому?… Весьма ошибаешься. Какъ было бы хорошо, еслибъ никогда у тебя въ умѣ не зародилась бы злая мысль, сдѣлавшая сестру мою несчастной! He будь этого случая я не согласился бы имѣть тебя своимъ зятемъ, хотя ты бы просилъ меня о томъ на колѣняхъ, нагруженный милліонами. Но зло сдѣлано и единственное средство исправить его предложенное мной, хотя всѣмъ намъ придется вслѣдствіе того испытывать муки. Ты знаешь, что лично я ни во что не ставлю бракъ – это лишь одно изъ многихъ, существующихъ въ мірѣ, лицемѣрій. Одно лиішь необходимо для счастія – любовь и больше ничего. Я могу говорить такимъ образомъ, потому что я мужчина; потому что я плюю на общество и на все то, что скажутъ люди. Но сестра моя женщина и ей, чтобы жить спокойно, чтобы ее уважали, нужно дѣлать то, что дѣлаютъ остальныя женщины. Она должна выйти замужъ за человѣка, обольстившаго ее, хотя и не чувствуя къ нему ни крошки любви. Никогда больше не вернется она къ прежнему своему жениху: было бы низостью обмануть его. Ты можешь сказатъ, пусть она останется дѣвушкой, такъ какъ никому неизвѣстно то, что случилось; но все, что дѣлается, – узнается. Ты самъ, еслибъ я тебя оставилъ, кончилъ бы тѣмъ, что въ пьяную ночь разсказалъ бы о выпавшемъ на твою долю наслажденіи, о чудномъ кускѣ, проглоченномъ тобой на виноградникѣ двоюроднаго твоего брата. Боже сохрани, этого нѣтъ! Тутъ одинъ лишь исходъ – бракъ.
И все болѣе и болѣе сильными выраженіями онъ припиралъ къ стѣнѣ Луиса, стараясь вынудить его датъ согласіе на предложенное Ферминомъ рѣшеніе вопроса.
Сеньорито защищался съ тревогой человѣка, доведеннаго до крайности.
– Ты ошибаешься, Ферминъ, – говорилъ онъ. – Я вижу яснѣе тебя.
И чтобы выйти изъ труднаго положенія, онъ предлагалъ отложить разговоръ на слѣдующій день. Они обстоятельнѣе разберутъ тогда дѣло… Страхъ, что онъ будетъ вынужденъ принять предложеніе Монтенегро, побуждалъ его настаиватъ на своемъ отказѣ. Все, что угодно, только бы не жениться. Это немыслимо, семья его отречется отъ него, всѣ будутъ смѣяться надъ нимъ; онъ потеряетъ свою политическую карьеру.
Но Ферминъ настаивалъ съ твердостью, ужасавшей Луиса:
– Ты женишься; другого выхода нѣтъ. Ты сдѣлаешь то, что обязанъ сдѣлать, или одинъ изъ насъ лишній на свѣтѣ.
Манія храбрости вновь проявилась въ Луисѣ. Онъ чувствовалъ себя въ безопасности зная, что Чиво вблизи, и бытъ можетъ слышитъ ихъ слова рядомъ, въ коридорѣ.
Угрозы ему? Во всемъ Хересѣ нѣтъ человѣка, который бы безнаказавно обратился къ нему съ угрозами. И онъ опускалъ руку въ карманъ, лаская стволъ недобѣдимаго револьвера, съ которымъ онъ чуть было не спасъ весь городъ, отразивъ одинъ все нашествіе. Прикосновеніе къ стволу револьвера казалось влило въ него новую отвагу.
– Э-а! Довольно! Я сдѣлаю то, что лишь могу, чтобы не осрамить себя въ качествѣ кабальеро, какимъ я есть. Но жениться я не женюсь, слышишь ли? Я не женюсь. Къ тому же почему виноватымъ долженъ быть я?
Цинизмъ блестѣлъ въ его глазахъ. Ферминъ скрежеталъ зубами и схоронивъ руки въ карманахъ, отступивъ на шагъ назадъ, словно онъ боялся тѣхъ жестокихъ словъ, которыя готовились выйти изъ устъ сеньорито.
– А твоя сестра? – продолжалъ тотъ. – Она не виновата ни въ чемъ? Ты совсѣмъ глупый, ты ребенокъ. Вѣрь мнѣ: та, которая этого не желаеть, ее не изнасилуютъ. Я кутила, согласенъ; но твоя сестра… твоя сестра немного…
Онъ сказалъ оскорбительное слово, но едва слышно.
Ферминъ бросился да него съ такой стремительностью, что опрокинулъ стулъ и столъ, задребезжавъ, отодвинулся отъ толчка до самой стѣны. Въ одной рукѣ Ферминъ держалъ ножъ Рафаэля забытый имъ два дня тому назадъ въ этомъ самомъ ресторанѣ.
Револьверъ сеньорито такъ и остался у выхода изъ его кармана, откуда его рука не имѣла уже силъ вытащить его.
Дюпонъ пошатнулся съ громкимъ хрипѣніемъ и кровь чернымъ потокомъ хлынула у него изъ горла.
Затѣмъ онъ лицомъ внизъ грохнулся на полъ, увлекая въ своемъ паденіи со стола скатерть съ бутылками и стаканами и кровь его смѣшалась съ пролитымъ виномъ.
Три мѣсяца миновало съ тѣхъ поръ, какъ сеньоръ Ферминъ выѣхалъ изъ виноградника въ Марчамалѣ, и его друзья насилу могли узнатъ его, увидавъ его сидящимъ на солнцѣ, у дверей нищенской хижины, въ которой онъ жилъ съ своей дочерью въ предмѣстьи Хереса.
– Бѣдный сеньоръ Ферминъ! – говорили люди, видѣвшіе его. – Онъ обратился въ собственную тѣнь.
Онъ впалъ въ безмолвіе, близкое къ идіотизму. Цѣлые часы сидѣлъ онъ недвижно, съ опущенной головой, точно воспоминанія угнетали его. Когда дочь подходила къ нему, чтобы увестіи его въ домъ, или сказатъ, что обѣдъ на столѣ, онъ какъ будто приходилъ въ себя, давалъ себѣ отчетъ въ окружающемъ его и его глаза слѣдили за дѣвушкой строгимъ взглядомъ.
– Скверная женщина! – шепталъ онъ, – проклятая женщина!
Она, одна она виновата въ несчастіи, тяготѣвшемъ надъ семьей.
Его гнѣвъ отца, отца на старинный ладъ, неспособнаго на нѣжность и прощеніе, и мужская гордость его, вслѣдствіе которой онъ смотрѣлъ на женщину, какъ на низшее существо, ни на что другое не годное, какъ только причинять мужчинѣ громадный вредъ, этотъ его гнѣвъ преслѣдовалъ бѣдную Марію де-ла-Лусъ. Также и она измѣнилась: поблѣднѣла, исхудала, съ глазами ставшими еще больше отъ слѣдовъ пролитыхъ ею слезъ.
Ей нужно было дѣлатъ чудеса экономіи въ новои жіизни, которую она вела съ своимъ отцомъ въ этой хижинѣ. Сверхъ ея заботъ и стѣсненій нужды, ей приходилось еще выносить мученіе упрековъ ея отца, и всю вереницу глухихъ проклятій, которыми онъ какъ бы хлесталъ ее каждый разъ, что она приближалась къ нему, отрывая его отъ его размышленій.
Сеньоръ Ферминъ жилъ съ безпрерывными мыслями о злополучной ночи вторженія въ Хересъ забастовщиковъ.
Для него все случившееся послѣ того не имѣло никакого значенія. Ему казалось, что онъ еще слышитъ, какъ ворота въ Марчамало, за часъ до разсвѣта, дрожали подъ бѣшеными ударами незнакомца. Онъ всталъ съ ружьемъ наготовѣ и открылъ окно… Но это былъ его сынъ, его Ферминъ, безъ шляпы, съ руками, запачканными въ крови и расцарапаннымъ лицомъ, точно онъ боролся со множествомъ людей.
Они обмѣнялись лишь нѣсколькими словами. Ферминъ убилъ сеньорито Луиса и пробилъ себѣ дорогу, ранивъ головорѣза, сопровождавшаго Луиса. Эви незначительныя царапины получены имъ во время борьбы. Ему надо бѣжать, спасатъся тотчасъ же. Враги навѣрное подумаютъ, что онъ въ Марчамалѣ, и на разсвѣтѣ конные жандармы явятся на виноградникъ.
Это былъ момеитъ безумной тревоги, и бѣдному старику онъ показался безконечнымъ. Куда бѣжать?… Руки его выдвигали ящики комода, разбрасывая бѣлье. Онъ искалъ свои сбереженія.
– Возьми, сынъ мой, возьми все. – И онъ набивалъ ему карманы дуросами, песетасами, всѣмъ серебромъ, заплѣсневѣвшимъ оть долгаго лежанія взаперти, мало-по-малу собранномъ въ теченіе долгихъ лѣтъ.
