Прохоровой, произошедшим в 1949-ом и 1950-ом годах, и, в
случае его непричастности, выдать соответствующий документ.
Этот документ она думала показывать дирижерам…
Примерно через 2 месяца раздался звонок, и незнакомый голос
осведомился, будет ли она дома в такой-то день и час.
И вот, в наш дом к моей матери (а я в это время был на работе)
пришли два следователя с лицами, в высшей степени
незапоминающимися. Они взмахнули в воздухе своими
книжечками, потом выглянули из окна и сказали: «Да, хороший у
вас район!» (А дело было летом.) Потом они сели спиной к окну
и один из них произнес:
– Мы пришли к вам по поручению руководства, чтобы сообщить,
какое отношение имеет ваш муж к арестам Прохоровой и
Есенина-Вольпина. Так вот…
Тут он сделал длинную паузу. А потом продолжил:
– Ваш муж не имеет к этому никакого отношения!
Моя мать ответила ему:
– А я в этом и не сомневалась.
– Тогда чего же вы от нас хотите? – удивился следователь.
– Мне нужна справка.
– Ну что же, – сказал следователь, – это мы для вас скорее всего
сделаем. Но нам нужно посоветоваться с руководством.
Мать продолжала:
– Но мне не требуется знать, кто это сделал. Вольпин и
Прохорова были арестованы очень давно – сорок лет тому назад.
К тому же этого человека могли заставить, ему могли чем-нибудь
угрожать…
Следователи оживились и заулыбались. «Вот это – правильная
позиция», – сказали они и, пообещав сделать все возможное,
исчезли.
Больше от них не было ни слуху ни духу.
X
Помощь Елены Петровны
Устное сообщение следователей, естественно, невозможно было
предъявить дирижерам, шарахавшимся от музыки моего отца.
Тому же Рождественскому, например.
Тогда мать призвала на помощь свою подругу студенческих лет
Лелю (Елену Петровну Бунтман), которой пришлось пережить
расстрел отца и дяди и которая могла знать людей, занимавшихся
реабилитацией. И действительно, у Е. П. Бунтман оказался
знакомый в «Огоньке», который прислал к нам Аллу Боссарт, с
тем чтобы она провела журналистское расследование. Сын Елены
Петровны, Сергей, выражал тогда моей матери сочувствие и
предупреждал, что расследование нужно проводить в высшей
степени осторожно, чтобы не навредить, ибо дискредитация была
делом рук профессионала.
Однако, начатое было расследование быстро натолкнулось на
непреодолимые препятствия и засохло.
Все это происходило в начале 90-ых годов.
XI
Встреча с Есениным-Вольпиным
Теперь я перехожу к одному очень важному эпизоду: к рассказу о
своей встрече с Есениным-Вольпиным и о том, к чему она
привела. Собственно говоря, этих встреч было две, и обе они
относятся к началу девяностых (к 1992-ому году, если не
ошибаюсь). Но я расскажу только об одной из них, на которой,
кроме моей матери и меня, была еще пианистка Елена
Кушнерова, вскоре после этого эмигрировавшая в Германию. Из
второй встречи, происходившей в присутствии Аллы Боссарт, я
не извлек для себя ничего нового.
Но прежде чем начинать свой рассказ о встрече с Вольпиным, я
должен сделать небольшое отступление.
Мой отец очень любил стихи; из его 11 симфоний десять
написаны на поэтические тексты, да и камерные сочинения отца
тоже почти все с голосом. Эту свою любовь он ухитрился
передать и мне, так что я одно время просто бредил стихами.
Когда я был еще школьником, отец рассказывал мне, что
Вольпин писал прекрасные стихи и что сам он (речь шла, по-
видимому, все о том же роковом 49-ом годе) брал стихи у
Вольпина и переписывал, и хранил их одно время у себя в столе.
Но после ареста Вольпину предъявили его собственные стихи на
допросе, и он решил, что мой отец их переписывал для доноса.
Еще отец рассказывал, что когда Вольпин освободился из
заключения, то приходил в наш дом и обвинил его в своем
аресте. А сам он накричал на Вольпина и отдал ему его стихи.
Одно из стихотворений Вольпина, написанное в манере «Ворона»
Эдгара По, поразило когда-то воображение моего отца, и он
рассказывал мне о том, какая это была замечательная вещь, но
все слова стерлись из его памяти. Я был уверен, что никогда не
смогу ни прочесть, ни услышать вольпинского «Ворона», и мне
было досадно, что отец все позабыл. Вольпинский «Ворон» успел
поразить и мое воображение, причем до того, как я услышал хотя
бы одну строчку из него.
Так вот, в 92-ом году мать узнала от своих знакомых, что
Вольпин на некоторое время приехал в Москву из Америки, где
он довольно давно жил в вынужденной эмиграции.
Мать позвонила ему, и буквально через день или два Вольпин
пришел к нам домой.
Он появился в дверях, и я стал его разглядывать. Первое мое
впечатление от Вольпина было безусловно положительное.
Меня же он рассматривал чрезвычайно критически, ища следы
наследственных пороков, и глаза его горели яростным светом.
Мы прошли в комнату, где висел портрет отца, и расселись все
вчетвером друг напротив друга. После нескольких банальных
общегеографических фраз разговор коснулся моего отца.
– Ты, конечно, всем говорил про Шуру, – сказала мать.
– Конечно, когда я освободился, я всем рассказывал, кто меня
посадил. Но года через два перестал, потому что мне показалось,
что это нехорошо. А Вера продолжала, – сказал Вольпин.
Потом он подумал и добавил:
– Вообще-то Шура был недалекий человек*.
Это был очень важный момент в разговоре – «гений зла»
оказался недалеким человеком. В тот момент я не придал
последней фразе Вольпина должного значения. А ведь она
* Что касается меня, то я был принужден все это молча выслушивать. У
меня не было аргументов, чтобы вступиться за отца.
раскрывала способ рассуждений, которым он пользовался, чтобы
вычислить стукача. Чтобы обвинить моего отца, он должен был
обязательно считать его очень неумным человеком.
Тогда я спросил Вольпина, почему он считает, что именно мой
отец был виновен в его аресте. Вольпину не хотелось отвечать.
Он сказал, что все это было давно и что все это давно пора
забыть. Но я настаивал. Тогда он, надо сказать, довольно нехотя,
ответил.
Во-первых. После освобождения он как-то случайно встретил
моего отца на улице и спросил, за что тот его посадил. А мой
отец начал на него орать, вместо того чтобы отвечать спокойно и
рассудительно.
Во-вторых (и это было главным). На допросах следователь
предъявлял ему некоторые фразы, которые он говорил моему
отцу наедине.
– Все вплоть до слова «блевотина»! – сказал Вольпин с гневом.
(Внимание, читатель!)
Потом он сказал, что там были и другие фразы, которые он
говорил (видимо, тоже наедине) другим людям.
– В общем, какая-то каша, – добавил он.
Что касается предъявленных ему его собственных стихов, то на
этот раз Вольпин ничего не стал о них говорить.
Тогда я попросил его почитать стихи. Он согласился, и я записал
его на магнитофон. Мне стало казаться, что замыкается какой-то
очень большой круг, его стихи снова попали в наш дом! Читал он
глухим картавым голосом, в той особенной манере, в которой
читают только поэты и больше никто. Начал, конечно же, со
своего «Ворона»:
Как-то ночью, в час террора,
Я читал впервые Мора,
Чтоб «Утопии» незнанье мне не ставили в укор...
Стихотворение действительно оказалось превосходным, мелкие
технические погрешности совершенно его не портили. Тема
террора была подана в великолепном, необычайном ракурсе. Это
стихотворение разрушило мое давнее убеждение, что даже
небольшая доза политики убивает поэзию. Конечно, мой отец не
мог не восхищаться этими стихами.
Потом мы слушали записанное на магнитофон одно сочинение
моего отца. Вольпин его терпеливо выслушал, а когда симфония
кончилась, великодушно сказал:
– Прошлое надо забыть. Пусть музыка звучит, а остальное
никому не нужно.
Мы пошли пить чай.
– Хорошо, что ты пришел. Ты знаешь, что Шуры уже пять лет как
нет с нами, – сказала мать.
– Если бы Шура был жив, мы бы выпили с ним бутылку водки, –
сказал Вольпин. – Я наводил о Шуре справки и знаю, что потом
он вел себя прилично.
Через некоторое время разговор себя исчерпал. Кушнерова и
Вольпин засобирались домой. Я отправился их проводить на
остановку троллейбуса. Было холодно и сыро. Троллейбус долго
не шел. Тогда Лена Кушнерова сказала:
– Не жди, иди домой.
– Ничего, ничего, – ответил я, – я вас посажу. И окаменел.
XII
Бесовская музыка
От встречи с Вольпиным у меня не осталось почти никакого
