назначения.
— Надеюсь, что до этого не дойдет, — пожал плечами Серафим Петрович. Но на душе все равно было тоскливо и пакостно. Да, они все тут дрались до конца и выполнили свой долг. Вот только превращать свой город в развалины оказалось неимоверно тяжело…
Либава
Комендант 41-го укрепрайона
дивизионный комиссар Николаев
— Серафим Петрович, можно уходить. Я буду на «Туче», прикрывать вывод транспортов, вы на «Артеме», там командир дивизиона. Эсминец отведен под штаб укрепрайона.
Капитан 1-го ранга Клевенский демонстративно посмотрел на наручные часы, и напомнил:
— Без четверти 23 часа, через 15 минут отплытие, товарищ дивизионный комиссар!
— Хорошо, Михаил Сергеевич, иду. Поговорим уже в Риге, — Николаев крепко пожал руку моряку и направился к небольшому, на фоне «семерки» советской постройки, приземистому трех трубному эсминцу, построенному четверть века тому назад — возраст для любого корабля если не дряхлости, то весьма пожилой.
Отряд легких сил пришел в гавань как по «расписанию», причем весьма сильный — три новых эсминца внушали уважение мощными 130 мм пушками — одна пара в носовой части, а другая в кормовой. Точно такие же пушки были установлены на береговых батареях № 23 и № 27 в Либаве, и Серафим Петрович уже успел оценить в должной мере их значение.
Два эсминца были царской постройки, где-то в полтора раза меньше по водоизмещению, да и 102 мм орудия меньшего калибра. Первый в «девичестве» был назван «Десной», а после революции получил имя одного из основоположников теории социализма — Фридриха Энгельса, чтобы от злости мировая буржуазия взвилась.
А вот с «Артемом» вышла «накладка» — до 1928 года корабль носил имя Григория Зиновьева, руководителя Коминтерна, известного троцкиста. Этого персонажа Серафиму Петровичу раз довелось видеть, тогда еще подумалось, что такая рожа доверия совершенно не внушает. Так и вышло — был объявлен «врагом народа», осужден и расстрелян вместе с другими троцкистами и предателями. От их показаний, данных на суде в присутствии иностранцев, и опубликованных в газетах, волосы невольно вставали дыбом. И становилось страшно от мысли, что такая мразь долгие годы скрывала свое истинное лицо под личиной, и при этом являлась одним из бывших руководителей молодого советского государства.
О прошлых «именах» двух царских эсминцев ему рассказал Клевенский, он даже смог их отличить друг от друга по каким-то совершенно незначительным отличиям, но которые взгляд старого моряка безошибочно определял даже на значительном расстоянии.
Мимо Серафима Петровича в полном порядке по одному проходили красноармейцы и командиры в стальных касках и с оружием в руках — у трапа их встречали матросы в серых робах. Мелькали перед глазами знакомые лица, мимо прошел и тот ефрейтор, которому с молодой литовкой, забыл ее имя, он выписал «брачное свидетельство». Да, все верно, он ведь в комендантской роте служит.
Цепочка военных быстро сокращалась — бойцы исчезали один за другим в железной утробе корабля, на верхней палубе никого не было, кроме членов экипажа, стоявших у длинноствольных морских пушек, застывших рядом с зенитными орудиями и пулеметами.
— Товарищ дивизионный комиссар! Капитан 2-го ранга Сидоров, командир 3-го дивизиона, — у трапа его встретил подтянутый моряк в черной тужурке, на рукаве которой «выстроились» одна над другой четыре золотистые нашивки, с такого же цвета звездой вверху.
— Могу я подняться на мостик?! С него будет лучше видно. Со мной начальник связи и сигнальщик.
— Конечно, товарищ дивизионный комиссар. До выхода в море корабли дивизиона в вашем распоряжении.
Серафим Петрович по железному трапу поднялся наверх, и осмотрелся. Буксир уже начал отводить эсминец от пирса, матросы отдали швартовы. Николаев посмотрел на часы и отдал приказ:
— Василий Иванович, зеленую и красную ракету в небо. Береговые батареи уже замолчали.
Майор и сигнальщик одновременно выстрелили в небо из ракетниц — зеленоватый и красный отсветы легли на лицах людей. И тут же в небо поднялись два луча прожектора от двух батарей, подсветив в легком сумраке летней ночи облака. Где-то с минуту после этого обе батареи открыли беглый огонь, тратя последние оставшиеся снаряды.
И тут город буквально осветился багровыми вспышками, словно яркими гигантскими цветками, до корабля донесся грохот мощных взрывов. Одновременно полыхнуло в районе нефтехранилища — там подожгли остатки не вывезенного танкерами флотского мазута — огонь вначале медленно разгорался, но потом заплясали огромные языки пламени и пополз во все стороны густой черный дым.
Картина апокалипсиса — такой он запомнил в этот момент Либаву, не ощущая, как по щекам текут слезы. Город был предан разрушению, но во имя будущего — его заводы и мастерские, доки и хранилища не должны быть использованы фашистами в идущей сейчас войне. Так же была разрушена позавчера Виндава — порт у самого входа в Ирбены представлял для немцев значимую ценность, но уже не доставшуюся им в руки.
Николаев внимательно посмотрел на медленно идущие силуэты эсминцев контр-адмирала Дрозда, что охраняли транспорты. Еще раз посмотрел на Либаву — на северной и южной окраинах взметнулось пламя и тут же погасло. Серафим Петрович моментально понял, что обе береговых батареи, столь долго сдерживавших врага своими обстрелами, прекратили существование, а орудия подорваны. И сейчас тоже самое происходит по всей линии обороны — пулеметчики и подрывные команды производят разрушения и потом быстро отступят в гавань, где их примут на борт сторожевые корабли «Туча» и «Снег». Проход через город обеспечат бойцы в зеленых фуражках из 4-й комендатуры, которые уйдут последними из Либавы, их уход обеспечат «морские охотники» дивизиона пограничных катеров.
— Все, мы дрались здесь до конца, и сделали все, что могли, — негромко произнес Николаев и еще раз посмотрел на горящий город. Затем обратился к командиру дивизиона, что стоял рядом с ним на мостике выходящего из гавани в открытое море старого эсминца.
— Можно открывать заградительный огонь, нужно не дать немцам безнаказанно ворваться в город. Они, наверное, уже осознали, что проводится эвакуация. Квадраты вам ведь даны?!
— Так точно, по карте, товарищ дивизионный комиссар.
— Так приступайте, пора.
Лицо капитана 2-го ранга Сидорова посуровело, а вот у командира эсминца, старшего лейтенанта Сея появилась хищная улыбка. Николаев прекрасно их понимал — война идет девять дней, а пострелять по врагу из главного калибра у них вряд ли была возможность. Хотя по самолетам, может быть, и довелось пострелять, и, скорее, безуспешно.
Прозвучал ревун, у орудий засуетились комендоры. Из кранцев достали первые выстрелы. Корабль заметно добавил хода, снова подал свой глас ревун, и носовая пушка эсминца выплеснула из себя длинный язык пламени. Корпус корабля заметно вздрогнул — все четыре орудия открыли
