Кэтрин готова была заплакать.
– Нет, что ты, я прекрасно себя чувствую, – сказала она с напускной бодростью. – Просто великолепно.
Доминик чуть отстранил Кэтрин и внимательно посмотрел на нее. Пальцы ее дрожали, и она понимала, что Доминик чувствует ее состояние.
– Что-то не так? – заботливо спросил он. Кэтрин не в силах была обманывать.
– Я… я боялась, что ты станешь сожалеть… что ты разозлишься…
– Если я и зол на кого-то, то лишь на себя. – Доминик нежно поцеловал Кэтрин в губы. – Не стану лгать тебе: мне действительно нелегко. Все восстает во мне против меня самого при одной мысли о нарушенной клятве, все дрожит во мне при мысли, что он победил, все!
Кэтрин коснулась его щеки.
– Ты расскажешь мне? Расскажешь, за что ты его так ненавидишь?
Доминик взял Кэтрин за руку и вывел из конюшни. Они подошли к дубу. Кэтрин прислонилась к стволу и приготовилась слушать. Доминик смотрел куда-то вдаль.
– То, что вытерпел я, ничто по сравнению с тем, что выстрадала моя мать. Я никогда не забуду тот день, когда его люди приехали к нам в табор, чтобы забрать меня: всадники в клубах седой пыли. «Веди сюда своего ублюдка», – приказали они Персе. Они смеялись, увидев мои лохмотья. «Грэвенвольд, должно быть, сошел с ума», – бросил кто-то из них в лицо моей матери.
– А что же Перса? Почему она разрешила им забрать тебя?
– Она решила, что так будет лучше для меня. Она знала, что настанет день, когда я стану богатым и знатным – таким, как мой отец. Я умолял ее не отдавать меня, но она не стала слушать. И все же когда мы прощались, она прижала меня к себе крепко-крепко и заплакала так, как не плакала никогда в жизни. Потом, когда бы я ни приезжал в табор, она ни разу не обняла меня. Она знала, что стоит ей заплакать, как в тот раз, и я никогда не смогу уехать. Она знала – и была права. – Доминик отвернулся.
– Оставь прошлое в прошлом, – тихо сказала Кэтрин.
– Я поклялся, что отплачу ему. Я клялся на крови. Сейчас…
– Сейчас, из-за меня, тебе придется нарушить клятву.
Доминик вымученно улыбнулся.
– Ты заслуживаешь куда большего, чем я могу дать тебе. Ты красивая и сильная женщина, и ты мне нравишься больше, чем любая другая. Мне нужно только время, Кэтрин. Ты можешь потерпеть?
Кэтрин тянулась к нему всем сердцем.
– Пока я знаю, что нравлюсь тебе, все остальное для меня не имеет значения.
Он взял ее руку и поцеловал.
– Спасибо тебе.
И жизнь стала другой. В этот день они провели вместе больше времени, чем за все дни после венчания. Какое это было время! Полное любви, взаимопонимания, стремления поделиться с любимым самым сокровенным. Доминик поведал ей о своих мечтах, о планах развития поместья. Кэтрин внимательно его слушала, старательно избегая говорить о более отдаленном будущем Грэвенвольда – о том, кому должны перейти имение и титул по наследству.
Говорили они и о школе, задуманной Кэтрин, и Доминик, казалось, был доволен тем, чего она уже добилась.
– Я найду место для строительства небольшого школьного здания, – пообещал Доминик. – В пару лондонских газет дадим объявление о том, что в Грэвенвольд требуется школьный учитель. Мы можем устроить школу так, чтобы квартира учителя располагалась на втором этаже, а классы – на первом.
– Это было бы замечательно. Мне бы хотелось, чтобы и Янош посещал школу. Как только остальные дети поймут, что он не так уж сильно от них отличается, он сможет приобрести друзей.
Доминик чмокнул Кэтрин в щеку.
– Знаю, милая, что тебя не переубедить, но, прошу, не надо разочаровываться, если у тебя не получится. Должен сказать тебе, что Янош, сколько бы времени у нас ни провел, остается цыганом. Пусть поступает так, как велит ему сердце.
Кэтрин улыбнулась и кивнула. Пусть Доминик все же сохранял расстояние между ними, но глаза его смотрели тепло и ласково, и очень часто, Кэтрин готова была поклясться в этом, в них светилось желание.
О собственном желании она старалась не думать. Доминику нужно время, и Кэтрин не будет торопить своего мужа. Сейчас необходимо узнать друг друга получше, узнать с тех сторон, которые им прежде были неведомы.
Она расспрашивала его о лошадях, и Доминик поделился с ней планами разведения новой породы рысаков, родоначальниками которой должны были стать его любимцы – Рей и Сумаджи.
Как-то Кэтрин спросила его о Стоунлее.
– Мы с Рэйном знакомы с детства, но подружились после одного случая лет пять назад. Как-то на скачках мы оба крепко выпили, хвастались своими победами на разных фронтах и, говоря по правде, не слишком кривили душой. Кое-кто называл нас самыми беспутными повесами в лондонском обществе, и тогда мы поспорили, кто окажется лучшим в одном деликатном вопросе. Ты понимаешь, – ухмыльнувшись, добавил Доминик, – что имя дамы я, как джентльмен, назвать не могу, но что касается результата… Короче, мы оба оказались на высоте.
Кэтрин ткнула его под ребра.
– Надеюсь, что эти твои беспутные приключения остались в прошлом… по крайней мере в том, что касается дам.
Доминик притянул ее к себе и легонько пощекотал губами мочку уха.
– Тебя мне больше чем хватает, любовь моя. Ты узнала лишь малую часть из тех удовольствий, что я готов тебе открыть.
Теплое дыхание на щеке, многообещающие слова – все это вызывало желание. Голова ее закружилась, смущенная, она почувствовала, как отвердела и восстала его плоть, и в ответ напряглись и заострились ее соски. Подняв голову, она увидела, что глаза его затуманились. Он накрыл ее рот поцелуем, страстным и требовательным.
И тут в гостиную вошел Блатбери. Доминик отпрянул от Кэтрин и повернулся так, чтобы скрыть от глаз слуги выдававшую его состояние часть туалета.
– Простите, милорд, – покраснев, проговорил привратник. – Я не стал бы вас беспокоить, но для леди Грэвенвольд письмо из Лондона. Я подумал, что там может быть нечто важное.
– Спасибо, Блатбери.
Доминик взял письмо и протянул его Кэтрин.
– От Амелии, – сказала она и, вскрыв конверт, присела на диван, торопливо пробегая глазами строки.
– Все у нее хорошо? – поинтересовался Доминик, усаживаясь рядом с женой.
– Она перебралась в мой лондонский дом и просит дать ей знать, если я не согласна. Но ей не нужно мое разрешение, – добавила Кэтрин, взглянув на Доминика. – Она и Эдди – моя семья. Я надеялась, что Амелия это понимает.
– Что еще она пишет?
– Дядя Гил уже почти здоров. Сначала у него от ранения, по-видимому, испортился характер, но сейчас он просто душка. Амелия пишет, что Гил открыл благотворительную школу и очень доволен успехами учеников. Да, она все о том же, бедняжка. Пишет, что чувствует себя страшно одинокой без Эдмунда. Спрашивает, не хотели бы мы приехать в Лондон навестить ее.
Кэтрин взглянула на мужа.
– Ты хочешь поехать? – спросил он.
– Очень.
– Тогда давай поедем, как только наладим здесь дела.
– Почему бы нам не захватить Яноша, – с улыбкой предложила Катрин. – Они с Эдди-младшим почти одногодки.
Доминик нахмурился.
– Ты считаешь, что Амелии это понравится? Не забывай, Янош – цыган.
– Не говори глупости. Амелия вовсе не ханжа. Она будет только рада, если в доме появится еще один ребенок,
Слова Кэтрин не убедили Доминика, но он предпочел не спорить.
Как-то во время ужина молодожены заговорили о войне. Прежде Доминик никогда не касался этой темы, и Кэтрин очень любопытно было узнать его мнение о происходящем.
В этот раз она была в очень скромном шелковом платье с жемчужной отделкой, он – в темно-вишневом фраке и светло-серых брюках. На ужин подавали жареных куропаток и устрицы, сладкую морковь и пирог с дичью и трюфелями.
– Британцы усилили блокаду, – заметил Доминик, комментируя статью в лондонской газете, касающуюся политики Наполеона. – Хорошо, что тебе удалось выбраться из Франции до того, как это случилось, а то так бы и жила в таборе, – поддразнил ее Доминик.
– А как насчет вас, милорд? Для вас по-прежнему не было бы никаких трудностей?
Он рассмеялся. От его улыбки у Кэтрин всегда что-то переворачивалось внутри.
– Для цыган нет границ. Куда хотим, туда и идем. Мы умеем раствориться среди местных жителей, прикинуться, когда надо французами, когда надо – англичанами, а потом, когда опасность минует, снова становимся сами собой.
– Ты не стал принимать участие в войне из-за того, что ты цыган?
– Отчасти да. Мой отец потерял своего первого сына, когда тот служил во Флоте Его Величества. Поскольку он справедливо полагал, что родине довольно будет и одного ребенка, он сделал все возможное, чтобы освободить меня от воинской службы. А я во-первых цыган и только во-вторых англичанин и поэтому никогда патриотом не был. Однако… Кто знает, может, каким-то образом я все-таки помогаю отечеству в войне?
– Да? – переспросила Кэтрин, чуть не подавившись.
– Каждый год, возвращаясь с континента, я докладывал о своих наблюдениях, касающихся перемещения войск противника.
