украинец, бывший здесь, по всей вероятности, лидером, возразил:
- Успеешь ещё, похоже, к ночи заметёт, и куковать нам здесь придётся долгОнько! Ты куда
путь держишь, МышкО?
- В Кривую Падь.
- Вот я и говОрю, посидим… На материк ещё мабудь Ил-14 и взлетит. А здесь… Местные
рейсы закроют, как пить дать.
«Спящий», как я его про себя окрестил, так и не поднялся с койки. Не вставал он и в
последующие дни. Мужики, все трое работники леспромхоза Пильво, рассказали мне,
что «спящего» зовут Женей. По национальности он нивх, "гиляк" – по местному. Что
работает Женя дорожным мастером в Арги-Паги, а сюда приехал в командировку и
загулял. С ним такое, дескать, случается…
Гриша Черняк, так звали украинца, в прогнозе не ошибся. Подняться в воздух удалось
только через неделю.
К вечеру замело; ветер рвал облака, сквозь эти прорехи, не переставая, сыпал мокрый снег.
Всю ночь под окнами гудели трактора, расчищая дороги, которые тут же засыпались
новыми порциями снега.
В Зональное мы ездили ежедневно, как на работу. Утром с вещами, утопая в снегу по
колено, выходили к автобусной остановке. Ехали долго, с трудом разъезжаясь со
встречными машинами. Часто останавливались и ждали, пока дорожники освободят
проезжую часть.
Аэропорт каждое утро нас встречал одной и той же картиной: заметённое снегом взлётное
поле, на котором ползали, нещадно дымя выхлопными газами снегоочистители. По
зданию аэровокзала, как сонные мухи, шастали туда-сюда истомившиеся без дела пилоты.
Все, как один могучие, в кожаных, подбитых мехом, куртках и лётных унтах. Часов до
двух мы бесцельно слонялись по залу ожидания, разглядывая уже до дыр просмотренные
плакаты, завтракали в буфете. Когда, как будто сжалившись над нами, объявляли по
громкой связи о закрытии всех рейсов по метеоусловиям до утра, отправлялись «домой», в
порядком опостылевший уже номер.
По пути в гостиницу заходили в гастроном. Женя оставался в номере, спал. Когда мы, шумные и раскрасневшиеся с мороза возвращались, он лежал в той же позе - на спине
поверх одеяла в одежде. Сквозь рваный носок на правой ноге светилась пятка.
- Женя, будешь?.. – спрашивал вежливый Пак.
Глаза «Спящего» приоткрывались на толщину лезвия. Их бездонной их глубины, из самой
Жениной души, тускло блестело желание. Он молча показывал большим пальцем правой
руки в открытый рот. Кто-либо из мужиков, приподняв голову бедолаги, заливал ему в
глотку полстакана водки. Именно заливал, так как Женин кадык не двигался, а руки
продолжали спокойно лежать вдоль тела. Еле видимая щелочка глаз захлопывалась, и
желание на время гасло. На поднесённую ко рту закуску Женя реагировал всегда
одинаково отрицательным покачиванием головы. Через минуту номер сотрясался от его
могучего храпа. Первое время я пугался, а потом не то, чтобы привык, пообвыкся, что
ли… Но больше всего меня поразило, когда в одно прекрасное утро Женя встал вместе с
нами, сбрил пятидневную щетину, взял в левую руку свой «докторский» потёртый
чемоданчик, и, молча пожав всем без исключения руки, ушёл один в пургу.
Автобусы не ходили, а до Арги-Паги было сорок километров засыпанной снегом дороги.
Мы продолжали «сидеть у моря и ждать погоды».
Родителям дал короткую телеграмму: мол, жив, здоров, прибыл в Николаевск, люблю,
скучаю. Позвонить по межгороду не удавалось из-за разницы в часовых поясах.
Гриша Черняк никак не мог совладать со своим темпераментом – бесился от безделья.
Постоянно вышучивал Алексея и вежливого спокойного Пака. Зная фанатичную
приверженность корейца к национальной кухне, начинал безобидный, на первый взгляд, разговор о преимуществах украинского стола.
- Возьмём, к примеру, сало. Вот ты, Пак, почему не ишь сала?.. Не говОришь?..
Правильно делаешь, что не говОришь, - Гриша начинал заводиться.
– Ты, Пак, травоядный, потому и спокойный, як танк. Ничем тебя, Пака, не пронять. А
сало, Пак, - это жизнь. Ну, ладно, не хочешь сала съидАть... А борщ?.. Ты ил когда-нибудь
настоящий украинский борщ с салом и сметаной?
- Зачем твой борщ, - не выдерживал кореец.
Когда Пак волновался, он плохо говорил по-русски.
- КАса риса кусАй, - частил он,- сердце работай карасО – помирай, нЕту!
Гриша, довольный тем, что удалось расшевелить корейца, хохотал, вытирая слёзы и
хлопая себя по ляжкам.
Пак извинительно улыбнулся мне:
- Что ПАка, что ЧернЯка, всё одно – дурАка!
Алексей в перебранках участия не принимал. Он либо строчил очередное письмо своей
Галине, либо заваливался спать, предварительно заявив во всеуслышание свою присказку:
- Водки больше нет, Галинка, домой!
«Господи, как мне надоела эта непогода, безделье и пьянка! Снег и водка… И так каждый
день. Скорее бы улететь», - горевал я, укладываясь на скрипящую койку и закрываясь
одеялом с головой. Вспоминал дом, Наташу, весёлую хохотушку Надю (надо было всё-
таки поцеловать её на прощание…); ворочался на провисшей панцирной сетке, выходил
один на крыльцо под снег курить. Ветер срывал пепел и искры с папиросы, забирался за
пазуху… Во рту было горько.
Наконец с вечера ветер изменил направление на северный, похолодало. Небо к ночи
вызвездилось. Пак, вполголоса напевая что-то своё, собирал пожитки. Гриша показал
глазами на приятеля:
- Завтра улетим!.. Лёха, сгоняй в магАзин, попрощевАемся.
Утром я улетел почтовым рейсом, первым. Мужики остались дожидаться самолёта в
Пильво.
Глава 5
Кабина вертолёта МИ-2 едва ли больше, чем у автомобиля «Запорожец». Над владельцами
«броневичка» в то время подшучивали: «Сорок минут позора – и ты на даче». В салоне
могут разместиться всего лишь пятеро: двое, включая самого пилота, - впереди и трое –
сзади. Рейс был почтовый, и мне пришлось потесниться. Всё свободное место заложили
газетными кипами и бумажными мешками с корреспонденцией. А то, что не поместилось
на пол и кресло, свалили мне на колени. Оглянувшись на одиноко возвышавшуюся над
бумажным «Монбланом» кислую физиономию пассажира, лётчик широко, по-гагарински,
улыбнулся:
- Потерпите, ничего не попишешь, неделю не летали…
Я незаметно вздохнул – ноги уже начинали затекать.
Пощёлкав тумблерами, пилот запустил двигатель и, запросив по рации разрешение на
взлёт, оторвал вертолёт от земли. К моему удивлению, нас сначала потащило куда-то вбок.
И лишь поднявшись высоко над землёй, мы развернулись и легли на курс. Набирая высоту,
«стрекоза» лихорадочно дрожала и скрипела. В щель между порогом и дверцей сквозило.
Ноги окоченели сразу же после взлёта. Зажатый со всех сторон пакетами и мешками, я
пытался шевелить пальцами и топать, насколько это было возможно в ограниченном
пространстве. Скорее всего, моя чечётка была услышана пилотом. Он стал часто с
озабоченным выражением лица оглядываться, пытаясь угадать причину постороннего
звука, - не поломалось ли что? Я перевёл взгляд с меховых унтов пилота на заснеженную
вершину соседней сопки и замер. Сразу же успокоившись, вертолётчик сжалился надо
мной:
- Скоро долетим… С материка?.. О! Ленинградец?! - лётчик, на каждой фразе
оборачиваясь ко мне, выкрикивал:
- На Сахалине впервой? То-то я смотрю, одеты вы по-городскому. Потерпите, уже скоро.
Зычный голос пилота легко перекрывал шум двигателя.
Когда подлетали к сопке, двигатель ревел натужно, и вертолёт дрожал так, будто мы
въезжали на тяжелогружёной машине в гору. Но стоило перевалить вершину, сразу
проваливались вниз, а сердце, наоборот, подпрыгивало вверх, к горлу. И так раз за разом, пока примерно с половины пути мы не полетели над прибрежной морской полосой, следуя
за её изгибами.
- Садимся, - пилот показал перчаткой вниз…
Сначала я ничего, кроме заснеженного пространства не рассмотрел, но, приглядевшись, заметил слева на берегу занесенные снегом строения, а на льду, недалеко от берега, - три
тёмных фигурки и лошадь, запряжённую в сани. И сразу же ветер, поднятый винтами,
скрыл всё в снежном вихре.
Земли коснулись легко, даже не тряхнуло. Когда лопасти перестали вращаться, пилот
открыл дверцу. Самостоятельно выбраться я не мог. Так и сидел, погребённый под
бумажной лавиной до тех пор, пока меня не откопали из-под газет и посылок
встречающие. Тем временем возчик подогнал сани к открытой дверце. Серая лошадка
фыркала, косясь на винтокрылую, пахнущую железом и бензином машину. На передке
саней, живописно подвернув под себя ногу, восседал боком похожий на цыгана дед в
овчинном полушубке и бесформенном сером кроличьем треухе. Спрыгнув с саней,
«цыган» привязал вожжи к оглобле и поднёс к конской морде солидных размеров кулак, отчего лошадь испуганно попятилась вместе с санями:
