Машадо Ассиз - Записки с того света (Посмертные записки Браза Кубаса) 1974

Учителя звали Луджеро. Я хочу выписать на этой странице его полное имя: Луджеро Барата[31] — роковое имя, служившее нам постоянным поводом для насме­шек. Один из мальчиков, Кинкас Борба, был прямо-таки жесток с бедным учителем. Два-три раза в неделю он засовывал в карманы его старомодных брюк, или в ящик стола, или под чернильницу дохлого таракана. Если старик обнаруживал таракана во время урока, он подпрыгивал на стуле, обводил нас пылающим взором и бранил как только мог: «Скоты! Варвары! Ничтоже­ства! Сорванцы! Невежды!» Мы воспринимали это по-разному: кто дрожал, кто фыркал, один Кинкас Борба сидел с невозмутимым видом, глядя прямо перед собой.

Кинкас Борба был, что называется, сокровище. Ни разу в детстве и вообще в жизни не встречал я такого веселого, такого изобретательного озорника. Другого такого не было ни в нашей школе, ни в целом городе. Мать его, состоятельная вдова, обожала свое един­ственное чадо, баловала его, наряжала, потакала всем его прихотям. За ним ходил тщательно одетый слуга, который снисходительно разрешал нам прогуливать школу и убегать на холмы Ливраменто и Консейсан, где мы с Кинкасом разоряли птичьи гнезда, ловили ящериц или просто бродили, как два бездельника. А каким он был маленьким императором![32] Как непод­ражаемо играл он эту роль на празднике святого духа! Да и вообще в наших детских играх Кинкас Борба всегда изображал королей, генералов, министров — словом, лицо, власть имущее. Какая гордая осанка была у этого негодника, какое величие, какая торже­ственная походка! Кто бы мог подумать... стой, перо; не будем предвосхищать события. Прыгнем прямо в 1822 год — год, принесший Бразилии политическую независимость, а мне — первое сердечное рабство.

Глава XIV

ПЕРВЫЙ ПОЦЕЛУЙ

Мне было семнадцать лет; над верхней губой у меня пробивался пушок, который я изо всех сил старался превратить в усы. Живой, решительный взгляд прида­вал моему лицу мужественное выражение. Держался я самоуверенно и, вероятно, походил не то на ребенка, желавшего казаться мужчиной, не то на ребячливого мужчину. Я был хорош собой, дерзок, кровь моя кипе­ла, вел я себя так, словно в руках у меня был хлыст, на ногах — сапоги со шпорами, и я ворвался в жизнь на том горячем, нервном скакуне, воспетом в балладах, которого поэты-романтики выпустили из ворот средне­векового замка на улицы нашего века. Но романтики безжалостно загнали бедного скакуна, он пал, и при­шлось оттащить его в сторону; тут-то и нашли его, полусъеденного червями, реалисты, сжалились над ним и взяли на страницы своих книг.

Итак, я был красивым, заносчивым и богатым юнцом, и вы легко можете себе представить, что многие дамы склоняли предо мной задумчивое чело или взды­мали ко мне пылкий взор. Но пленить меня удалось одной... одной... не знаю, как назвать ее. Книга моя вполне пристойна, таково, во всяком случае, было мое намерение; ну ладно, или уж говорить все, или не говорить ничего. Меня пленила одна испанка, Марсела, «Прелестная Марсела», как справедливо называли ее молодые повесы моего времени. Марсела была до­черью огородника из Астурии; она сама сказала мне это однажды в минуту откровенности; по другой, общеизвестной, версии отец ее был мадридским юри­стом, жертвой наполеоновского нашествия; его, ранен­ного, заключили в тюрьму и там расстреляли, едва Марселе исполнилось двенадцать лет. Cosas de Espana![33] Впрочем, кем бы ни был ее отец, огородником или юристом,— веселой, своенравной, лишенной пред­рассудков «Прелестной Марселе» одинаково были чужды и сельская наивность, и строгая мораль. Чопор­ные обычаи того времени не позволяли подобным женщинам открыто щеголять своим легкомыслием, нарядами и экипажами на улицах Рио-де-Жанейро; Марсела страстно любила роскошь, деньги и мужчин. В тот год она умирала от любви к некоему Шавиеру, который был очень богат, настоящее золотое дно, и давно болен чахоткой.

Я увидал ее впервые на Россио-Гранде в ту самую ночь, когда был устроен фейерверк в честь провозгла­шения независимости — праздника весны, зари граж­данского самосознания бразильцев. И я, и бразиль­ский народ предались безумствам юности. Марсе­ла вышла из паланкина — изящная, легкая, разодетая в пух и прах; во всех движениях ее стройного, гибкого тела была какая-то вызывающая грация, ко­торой мне не приходилось видеть у порядочных жен­щин.

— Следуй за мной,— сказала она своему пажу.

Я тоже последовал за ней, словно верный паж, будто приказ ее относился и ко мне; шел, влюбленный, восторженный, во власти первого расцвета чувств. По дороге кто-то окликнул ее: «Прелестная Марсе­ла»,— и я вспомнил, что слышал уже это прозвище из уст дядюшки Жоана. Признаюсь, я потерял го­лову.

Дня через три дядюшка спросил меня, не хочу ли я поужинать в обществе веселых дам в Кажуэйросе. Мы пришли в дом Марселы. Чахоточный Шавиер сидел на месте хозяина; я ничего не ел на этом ночном банкете, не в силах отвести глаз от хозяйки. Испанка была неподражаема! Там было еще несколько женщин, все легкого поведения, миловидные, нарядные, но испанка... Страсть, вино, сумасбродный характер заставили меня совершить дерзкий поступок; когда мы уже выходили, я попросил дядюшку обождать у подъезда и взбежал вверх по лестнице.

— Вы что-нибудь забыли? — спросила Марсела, стоявшая на площадке.

— Платок.

Она отстранилась, чтобы пропустить меня в зал; я схватил ее за руки, обнял и поцеловал. Сказала ли она что-нибудь, вскрикнула ли, позвала ли на по­мощь — не помню, помню только, что я вихрем слетел по ступенькам, опьяненный, обезумевший.

Глава XV

МАРСЕЛА

Тридцать дней понадобилось мне, чтобы преодолеть расстояние от Россио-Гранде до сердца Марселы; скакуна слепой страсти я сменил на хитрого и упря­мого осла терпения. Существуют, как известно, два способа завоевать расположение женщины; можно действовать силой, как мы видим на примере быка и Европы, и настойчивой вкрадчивостью — как в случае с Ледой и лебедем или Данаей и золотым дождем.

Все это изобретения папаши Зевса, но они вышли из моды, и их пришлось заменить упомянутыми скакуном и ослом. Не стану подробно рассказывать о подку­пах и других уловках, на которые я пускался, о постигавших меня неудачах, о том, как переходил я от надежды к отчаянию, и о многом другом. Скажу только, что осел оказался достойным преемником романти­ческого скакуна; это был осел-философ, подобный тому ослу, на котором разъезжал в свое время Санчо Панса; по прошествии указанных тридцати дней осел подвез меня к дому Марселы; я спешился, похлопал его по крупу и отослал пастись.

О, как ты было сладко, первое волнение моей юно­сти! Таким же было, наверное, первое появление солн­ца в дни сотворения мира. Представь себе, друг чита­тель, как солнце впервые залило теплом и светом цветущую землю. Вот что ощущал я, друг читатель, и, если тебе было когда-нибудь восемнадцать лет, ты должен понять меня.

Наша с Марселой любовь, или связь,— не важно, как мы назовем ее, не в названии дело,— прошла две фазы: консульскую и императорскую. В короткое время консульства я правил вместе с Шавиером, причем ему и в голову не приходило, что он делит со мной власть над Римом; когда же его доверчивость не смогла более ладить с действительностью, он сложил полно­мочия, и правление полностью перешло в мои руки; начался период кесарский. Я единолично правил все­ленной, но — увы! — недешево стоила мне эта власть. Пришлось добывать, изобретать, изыскивать деньги. Прежде всего я воспользовался щедростью моего отца; в первое время он без разговоров давал мне все, что я просил, не охлаждая мой пыл нотациями. Он говорил, что я молод и что он тоже был молодым. Но я стал злоупотреблять его великодушием, и отец при­нялся меня ограничивать, вначале немного, потом все больше и больше. Я прибег к доброте матушки, и она стала снабжать меня потихоньку небольшими суммами, утаивая их из расходных денег. Этого было недоста­точно, и я обратился к последней возможности — взялся за отцовское наследство, подписывая денежные обязательства, выкупать которые надо было, выпла­чивая большие проценты.

— Ты с ума сошел,— говорила Марсела, когда я приносил ей очередной кусок шелка или драгоценность.— Ты хочешь, чтобы я рассердилась... На что это похоже... такой дорогой подарок...

И, если это была драгоценность, Марсела рас­сматривала ее, поворачивала к свету, чтобы ярче заиг­рали камни, примеряла, смеялась и дарила мне пылкий, искренний поцелуй; она бранила меня, но глаза ее светились радостью, и я был счастлив. Марселе очень нравились старинные португальские золотые монеты, и я относил ей все, какие мне удавалось достать; она аккуратно складывала их в железную шкатулку, ключ от которой прятала в потаенное место, опасаясь слу­жанок. Особняк, в котором она жила, был ее собствен­ностью, как и вся обстановка — добротная мебель резного палисандрового дерева, вазы, зеркала, пре­лестный китайский фарфор, серебро, которое препод­нес ей один богатый судья. Чертово серебро, как ты действовало мне на нервы! Я много раз говорил об этом Марселе; я не скрывал, какую досаду вызывали во мне подобные трофеи ее прежних побед. Она слуша­ла меня и смеялась с невинным видом — невинным и еще каким-то, в то время я не очень хорошо понимал каким. Теперь, вспоминая об этом, я думаю, что смех ее был двусмысленным,— именно так должно было смеяться существо, рожденное от шекспи­ровской ведьмы и клопштоковского серафима; не знаю, понятно ли я выразился. Марсела догадывалась о моей запоздалой ревности, и ей, кажется, нравилось разжигать ее. Однажды, когда я не смог подарить ей ожерелье, которое она высмотрела в ювелирной лавке, она стала уверять меня, что пошутила, что ее любовь не нуждается в столь низменном поощре­нии.