Серый выглядел немного… опешившим. Не знаю, чего он ждал — покаяний, истерик, заверений в вечной преданности? Но на такой ответ он точно не рассчитывал.
— Не нарушаешь, значит?
— Не-а. Ни в одном пункте. Ну заработают немного коммунисты на этих деньгах, ну и что? Мне нужно, чтобы мои сохранились и немного приросли. Чтобы я имел к ним постоянный доступ и чувствовал себя спокойно. Да и не подписывался я строить козни Москве!
— Крючкотвор, — засмеялся Фролов, но развивать тему не стал. — Держи для общего развития.
Он протянул мне еще две крохотных кассеты от диктофона:
— Послушай на досуге обязательно. Очень… бодрит.
— Что здесь?
— Выступление одного интересного норвежца, имени не помню, — он повернул кассету другой стороной и прочел: — А, вот — Эрик Рейнарт. Интересно рассуждает. О неолиберализме, неоколониализме, о причинах развития и бедности стран. И почему бедные обречены беднеть, а богатые — богатеть. Интересно. И еще полнее дает представления о вреде международного разделения труда.
Что-то новенькое. В последние годы только и слышны со всех сторон оды и гимны безграничной глобализации.
— А на второй выступление там же Иммануила Валлерстайна, социолога из университета Бинхемптона с его мир-системным анализом. Слышал о таком? Дальнейшее развитие теории зависимости. — Серый внимательно посмотрел, как я верчу в руках кассету. — Понятно, ни о чем подобном ты прежде не слышал. Послушай тем более. Тоже занимательно и прочищает мозг.
Я уже давно перестал себя считать подкованным в экономике человеком. Жизнь и бизнес — это жизнь и бизнес, а экономика — это всего лишь экономика. Прежде, в прошлой жизни, сдавая экзамены в институте, я мнил себя знатоком товарно-денежных отношений. Да и было от чего: прочитай "Капитал" герра Маркса, дополни его "Происхождением семьи, частной собственности и государства" герра Энгельса, разбавь прочитанное избранным из пятидесяти четырех томов Владимира Ильича и дело в шляпе — ты состоявшийся кухонный эксперт. А при определенной удаче (ведь большинство из руководителей страны, в которой я жил, не удосужилось прочесть даже основоположников продвигаемого учения — потому что некогда, нужно проводить партийные конференции и отчетно-выборные собрания партактива), если очень повезет, то и не только кухонным.
Теперь, пожив немного в другом мире, где главенствовали деньги, а не идеология, рожденная их неравномерным распределением, я только начал приближаться к пониманию того, насколько шире рамок ортодоксального марксизма развилась человеческая мысль. Десятки только основных научных экономических школ, каждая из которых давала свое собственное видение торговых и производственных процессов, каждая из которых могла объяснить все! Вместе с ними сосуществовали сотни более мелких течений, уцепившиеся за какие-то доселе необъясненные частности. И все это варилось, кипело, испытывалось и применялось! В большом отличии от той картины, что наблюдалась в марксистской теории — "единственно верном учении".
Ознакомившись с трудами небольшого числа современных рыночных пророков — от Хайека, убежденного либерала и главного апологета "невидимой руки свободного рынка", до Кейнса, заставившего "свободные" государства задуматься о той силе, что делегирована им населением в установлении справедливого распределения доходов и расходов, я решил, что с меня хватит! Прочитал и сообразил, что ничего не понимаю в экономике, кроме того, что все эти люди сделали ее кладовкой для своих заблуждений. И любое чистое учение способно привести своих адептов только к плачевным результатам, потому что изучает не действительность, а модель действительности, сложившуюся в голове у авторов, находящих для подтверждения своих взглядов любые годящиеся факты и с негодованием отвергающие все, что не укладывается в прокрустово ложе их умозрительных теорий.
Как только новоявленный гуру достигает, как ему кажется, понимания всех процессов — он попадает в ловушку собственных рассуждений. Мы говорим не то, что думаем; слышим не то, что говорим; и принимаем решения на основе синтеза неправильно понятого, сказанного, услышанного. Каждая хорошо сформулированная теория — всего лишь красиво упакованная ложь. Иногда подтверждаемая практикой и дающая некоторый результат, но лишь до тех пор, пока модель, на которой она базировалась, не изменяется воплощением самой теории. После этого наступает время другой модели, которой еще нет. И так по кругу без конца. Ценность любой теории не в соответствии истине, а в убедительности для той или иной общности людей.
Для себя я давно решил, что для правильного, приятного и результативного путешествия стоит придерживаться какого-то одного берега, иногда вглядываясь в изгибы противоположного — а метание между берегами только родит поперечную волну и не приведет ни к какому продвижению к пункту назначения.
Но в любом случае невозможно самому додуматься до всех частностей, а знать их побольше порой жизненно необходимо. Поэтому, как говориться — всякое лыко в строку. Послушаем, что нам скажут профессиональные исследователи чужих и собственных заблуждений.
Я бросил обе кассеты в кейс — к уже полученным раньше.
— Что-то Аньку не видно? — мне показалось, что теоретический разговор пора сворачивать — он меня изрядно утомил.
— В Москве Анька. Венчурный фонд учреждает. Будет раздавать на месте инвестиции и научные гранты за прикладные исследования.
Вот всегда все происходит не так, как предполагаешь?
— Разве вы не вместе? — Я не то, чтобы рассчитывал на Стрельцову, но почему-то мне стало приятно, что она не здесь, а где-то далеко и одна.
— Вместе, — не подтвердил мои ожидания Фролов. — Только я здесь, а она в Москве.
Он меня совсем запутал, а я желал получить исчерпывающий ответ.
— Подожди-ка, Сардж, — я начинал заводиться от неопределенности, — когда я ее сюда привез, я был твердо уверен, что у вас здесь будут… ну… шуры-муры, все такое. Я что-то неправильно понял?
— Правильно. Знаешь, дружище, все так запутано. Сложно все. Ты же помнишь Юленьку? Ну вот, обжегшись на молоке, дуешь на воду. Посмотрим, что будет через год.
— А разве ты не знаешь?
— Знаю. С очень высокой вероятностью. Но мир меняется, Зак. Вроде бы и незначительно пока, но меняется. Я могу ошибиться в частностях. Знаешь, что недавно мне сказал Уилкокс по поводу антисоветских настроений в Сенате? Выступал какой-то ковбой из Техаса, но ему аплодировали очень активно. Дословно это звучало так: "…стоило показать русским, что мы не очень желаем видеть их в числе своих постоянных врагов, как они приняли эту вежливую фразу за приглашение! Есть ли сейчас в Соединенных Штатах хоть один университет, в котором не училось хотя бы десятка русских? Они наводнили мир, как тараканы, разбежавшиеся из-под московского тапка!" Он здорово преувеличил, но, поверь мне, в той действительности, где мы с тобой все-таки закончили наш институт, ничего подобного не было. Очень скоро они все посчитают и начнут соображать — откуда у коммунистов в России деньги на обучение своих студентов в Итоне, Йелле, Оксфорде, Кембридже, Гарварде и Сорбонне? А сколько стажеров на ведущих предприятиях? Кости могут лечь и так и так — все зависит от наших решений. Поэтому — посмотрим, что будет через год.
Таким объяснением он запутал все еще больше. Но настаивать я не стал, потому что получить еще одну порцию лапши на уши не хотел. Спрошу лучше при случае у самой Аньки, тем более, что путь мой лежал в Ташкент, а это совсем недалеко от Москвы. Ближе, чем Лондон или Луисвилл.
Кто-то из моих дедов гонял басмачей между Самаркандом и Кушкой в конце двадцатых годов. С тех пор изменилось мало. Если не считать дорог, заводов, фабрик, каналов, школ и отстроенных заново городов. Деды умерли, басмачи перекрасились и научились жить, не выставляя на обозрение союзной общественности отношения внутри народа "бай-батрак" — вот и все изменения для абсолютного большинства. Ну и появилась небольшая прослойка советских пролетариев, технарей и управленцев из национальных кадров, уже забывающая язык предков; еще через пень-колоду понимающая, что им говорят старшие, но уже не определяющая самостоятельно поэтическую ценность стихов Хамзы Ниязи.
Цель поездки состояла в установлении контактов с местными воротилами, потому что никто в этом мире еще не предполагал, что Советский Союз в той форме, к которой привыкли, обречен. И никто не рассчитывал, что решать вопросы концессий, совместных предприятий и производств придется не в Москве, а здесь, практически на месте. Никто, кроме Серхио Сауры, буквально заставившего меня бросить все дела и совершить небольшой вояж по среднеазиатским республикам. Предварительные договоренности с союзным начальством достигнуты Козловым и позвонившими "кому надо" Павловым, Вороновым и Кручиной в Москве, теперь же я прибыл на правах инвестора посмотреть на разработки, в которые собирался вложиться.
