Число таких примеров можно без труда умножить, но дело не в их количестве, а в том, что в логико-правовом отношении учение о действии закона в пространстве представляется явно чужеродным, словно бы существующим вне общего контекста уголовно-правовой доктрины. И это не удивляет, коль скоро на законодательном уровне предписания о пространственном действии уголовного права включались некогда не в материальный, а в процессуальный закон, хотя именно на него они и не распространялись.[330]
В доктрине же уголовного права до сих пор принято рассматривать признаки места совершения преступления как факультативные, т. е. не обязательные элементы объективной стороны состава преступления, причем вне всякой их связи с учением о пространственных пределах действия уголовного закона. Словно речь идет о явлениях, обозначаемых похожими словами, но не имеющими между собой ничего общего.
И действительно, если обратиться, например, к составу такого преступления, как убийство, то в ст. 105 Особенной части УК, устанавливающей ответственность за это деяние, ничего не говорится о месте его совершения. Означает ли это, что указанный признак безразличен для квалификации содеянного по данной статье? В некотором смысле – да, но лишь до тех пор, пока мы не столкнемся с убийством, совершенным иностранным гражданином на территории России или российским гражданином в иностранном государстве. Тогда в памяти моментально всплывают соответствующие положения Общей части УК, устанавливающие пределы действия его в пространстве, почему-то до этих пор не ассоциируемые с признаками рассматриваемого состава.
Другое дело, что законодатель, как правило, не считает необходимым локализацию в составе того или иного преступления его пространственной протяженности на просторах России. Такая конкретизация признаков места преступления действительно является не обязательной для всех составов. Однако в тех составах, где они указаны, существование некоторых преступлений напрямую связано с фактом их совершения на ограниченной территории. Например, незаконная охота предполагает конкретное место ее совершения – территорию заповедника, заказника либо зоны экологического бедствия или чрезвычайной экологической ситуации (ч. 1 ст. 258 УК РФ). Но и в данном случае, прежде чем установить необходимый для констатации в содеянном всех признаков состава локальный участок территории (запрещенное место), нужно установить общие ориентиры места (пространства действия российского уголовного закона), дабы соотнести его с местом совершения охоты.
Что же касается общераспространенного заблуждения о факультативности пространственного компонента преступления в рамках учения о составе преступления, то оно зиждется, видимо, на той предпосылке, что состав преступления включает в себя не все присущие преступлению признаки, а лишь те, которые отражены в уголовно-правовой норме. Скажем, известно, что нет беспоследственных преступлений, но есть составы преступлений, в которых последствие не включается в состав. Присутствующая в этом утверждении недоговоренность очевидна: допустим, что нет преступлений, существующих вне пространства, но есть составы преступлений, в которых пространство не включено в число их признаков.
На самом деле нет и не может быть общественно опасных деяний, существующих вне времени и пространства как всеобщих атрибутов бытия социальной материи. А стало быть, не должно существовать и составов преступлений, не включающих в себя признак, указывающий на «территориальную привязку» предусматриваемых ими деяний. Иное возможно лишь в абстракции. В реальности же нет, например, состава кражи вообще, а есть состав кражи по российскому, французскому, германскому и другим уголовным законам. Но состав кражи, как российская модель преступного поведения, применим лишь к кражам, совершенным на российской территории, или к кражам, совершенным вне ее, но гражданами России. Правильно когда-то отмечал А. Н. Трайнин, что «и личность, и собственность, и все объекты ограждаются уголовным законом не “вообще”, вне времени и пространства, а всегда и всюду в системе общественных отношений»,[331] т. е. в системе отношений данного государственно (а значит – и территориально, пространственно) организованного общества.
Только непониманием обязательной принадлежности пространственного компонента каждому составу преступления и можно объяснить отмеченный выше факт включения предписаний о действии уголовного права в пространстве не в материальный, а в процессуальный закон (ст. 7 УПК Франции 1808 г., ст. 3 Основ уголовного судопроизводства СССР 1924 г. и др.). А иногда законодатель уступал решение этого вопроса исполнительной или судебной власти, как явствует из декрета СНК РСФСР от 5 сентября 1921 г. «О преступлениях и проступках, совершенных на судах, плавающих под Российским флагом»[332] или Циркуляра Военной коллегии Верховного Суда СССР от 29 апреля 1926 г. «О применении военными трибуналами уголовных и уголовно-процессуальных кодексов союзных республик при совершении лицами плавающего состава союзного флота преступлений во время нахождения на море».[333]
Ныне, когда уголовное законодательство Российской Федерации состоит исключительно из Уголовного кодекса (ст. 1 УК), который для осуществления поставленных перед ним задач устанавливает основание и принципы уголовной ответственности (ст. 2 УК), когда в соответствии с принципом законности преступность деяния, а также его наказуемость и иные уголовно-правовые последствия определяются только настоящим Кодексом (ст. 3 УК), такое положение совершенно недопустимо. Нет и не должно быть уголовного кодекса, в котором не были бы определены территориальные пределы его действия.
Другой причиной неподобающего по предметно-правовой природе места пребывания пространственно-темпоральных предписаний является необоснованное стремление рассматривать их в качестве самостоятельных норм права, специфика которых видится лишь в том, что они (в отличие от субстанциональных норм) являются коллизионными, исполняя роль регулятора при выборе закона в пространственной и временной плоскости, т. е. пространственными и темпоральными нормами уголовного права.[334]
Исходной посылкой означенного заблуждения служит тезис о том, что первичными элементами системы, между которыми возникают коллизии, являются нормы права, отождествляемые с таким минимальным структурным элементом законодательства, как статья закона, тогда как правовая норма – более сложное, нежели правовое предписание, образование, содержание которого выражается через систему предписаний Общей и Особенной частей.
В действительности указанные предписания не имеют и не могут иметь самостоятельного значения в качестве нормативного регулятора, поскольку, отвечая на вопрос, какой закон надо применить к нормируемым отношениям, они не дают ответа на вопрос, как эти отношения регулируются. Собственно же пространственные коллизионные нормы обладают всеми признаками обычной уголовно-правовой нормы, только их содержание образуют положения как национального, так и иностранного закона или внутригосударственного и международного права. Именно поэтому они и являются транзиторными, или переходными, т. е. такими нормами, благодаря которым функцию юридического регулятора выполняют обе национальноправовые системы или национальное и международное право.
В этом плане уголовно-правовые системы различных государств в совокупности с системой международного уголовного права представляют собой нечто вроде системы сообщающихся сосудов, соединение между которыми осуществляется при посредстве переходных (коллизионных) норма права. Возникая на стыке взаимодействия различных правосистем, такого рода нормы не могут быть вполне отнесены ни к одной из них, коль скоро их содержание образует импликация той и другой правовой системы, или сложное соединение, сочетающее в себе волю отдельного государства и волю международного сообщества государств. При такой же постановке вопроса, когда предписания уголовного закона о его действии в пространстве «вырываются» из общего контекста уголовно-правовой нормы, происхождение коллизионных норм – и соответственно местоположение этих фрагментов – вполне можно связать с процессуальным правом, вопреки тому, что признаки места совершения преступления столь же органично присущи уголовно-правовой норме, как и признаки, определяющие сферу ее действия во времени, по кругу лиц и соответствующих ситуаций.
Той же судьбе следует и институт экстрадиции. Вспомним, например, что еще отечественный закон «О выдаче преступников по требованиям иностранных государств» от 15 декабря 1911 г. был включен в Свод законов Российский империи в виде отдельной главы процессуального законодательства, вслед за главой 11, в которой речь шла об объявлении розыска скрывшихся преступников.[335] С тех пор прошло почти столетие, но разве не о том же свидетельствует включение в новый российский УПК, принятый в 2001 г., целой главы о выдаче (ст. 460^73), регламентирующей отнюдь не только вопросы ее процедуры? Этот факт был расценен некоторыми процессуалистами в качестве убедительного обстоятельства, благодаря которому спор о месте выдачи в системе права решен в пользу уголовно-процессуального права.[336]
