Остатки воды из фляжки ушли на то, чтобы разглядеть цвет кожи на щеках спасенного. Перевязанный и одаренный посохом Кир поднялся с помощью Хвета, все это время жевавшему колосок в сторонке, и поплелся за остальными, морщась от боли на каждом шаге.
— Ты прилично рисковал, — сказал ему тот.
— Еще бы! Я мог издохнуть в яме.
— И это тоже, — неопределенно ответил Хвет.
Солнце разметало кисею тумана, и вскоре путники уже без опаски двигались по выбитой в пыль проселочной дороге в сторону… как бишь называлось это селение? Очередных Песьих Мусек на своем извилистом пути.
— Ты сам откуда? — спросил Кира Хвет больше от скуки, чем из любопытства. В эту часть страны он попал впервые, ничего здесь толком не знал, а после вчерашнего прерванного погоней выступления — активно не хотел знать.
— Из Трех Благополучных Прудов[4], — ответил Кир.
Хвет удивленно вздел бровь: мол, такие названия вообще бывают? Его собеседник пожал плечами: мол, название как название, что такого?
Вместо корявой палицы Хряка Киру выломали вполне приличный костыль рогатиной, для удобства обмотав его верх тряпицей (мода на множество пышных юбок весьма удачно обеспечивает в походе тряпками и бинтами). Теперь он двигался гораздо быстрее.
— И чем ты там занимался, в этой своей деревне?
— Я… как объяснить получше… публикум фигура[5] … — неуверенно произнес Кир, словно пробуя на вкус собственные слова.
— А… любишь с девчонками повеселиться? — задумчиво произнес Хвет. — Сунешься к моей сестре — пришибу! — предупредил он, искоса поглядывая на Кира. — Фигуры он публит… Классно устроился. Не пыльная работенка. Хотя в таких-то обносках?.. Ты что, беглый барон?
— Женщины — это равноправная часть общества, — невпопад заявил Кир, сделав серьезное лицо, насколько позволяла физиономия напуганного грача.
Хряк недобро посмотрел на него, обернувшись. Идея ему явно не понравилась. Аврил старательно сделала вид, что ни слова из сказанного не расслышала и вообще занята изорванным рукавом.
— Никакие фигуры я не публю! Я и есть фигура, — воскликнул сбитый с толку Кир.
Теперь на него косо посмотрели все четверо.
— Я — общественный деятель, выборный представитель жителей Трех Благополучных Прудов! — попытался объяснить Кир. — Понятно? — он выпятил тощую грудь под рубахой (во всяком случае, честно попытался это сделать, насколько мог, вышло не очень).
— Нет. И не хочу знать детали, — ответил ему Хряк. — Держись от меня подальше на всякий случай.
— А я вот хочу, — заявила равноправная часть общества. — Что это значит?
— Меня выбрали, чтобы я говорил от имени деревни, — уныло пояснил Кир.
В голосе его сквозило отчаяние. Вероятно, новые знакомые были не первыми в ряду тех, кто ни слова из сказанного не понял, переиначив саму суть демократического общественного устройства[6].
— А… кому говорил-то?
— Чего? — не понял Кир.
— Ну, говорил, мол, от всей деревни или типа того…
— Да кому угодно! Всем! — втолковать эту прозрачную очевидность оказалось непростым делом, и юный демократ начинал вскипать.
— То бишь сейчас с нами говорит целая трехпрудовая деревня, которая всю ночь просидела в яме с вывихнутой ногой? Хреновая у тебя деревня, друг! — отчитал юношу Гумбольдт, к чему Хряк, приняв оскорбленный вид, добавил:
— Хреновее не бывает. Местечко, вестимо, в заду у мира.
— Не считая милой деревеньки, что нам попалась вчера, — едко ввернул Хвет.
— Не вспоминай! У меня до сих пор мокрая жо от бега… Извини, Аврил.
— Да пожалуйста! Можешь всем рассказывать про свою мокрую жо, Хряк. Было бы кому интересно…
— И все же: что за деревня такая, где выбирают публить фигуры оборванца? — не унимался Хвет, так и не уловив сути. В дороге всякая тема — развлечение, а тут еще что-то новенькое…
— Деревня как деревня. Рыбаки живут. На берегу. Там, — Кир махнул рукой куда-то назад.
— На берегу пруда, значит… И, судя по всему, там есть еще два — не менее счастливых? То есть благополучных?
— Ну, да. Два с половиной… хм… один пруд наглухо зарос и обмелел лет десять тому… Зато лягушей там — прорва! Мы их продаем по всей долине! — с гордостью выпалил юноша, желая, вероятно, произвести впечатление этим животноводческим чудом. — Даже в Гребаных Пнях берут наших лягушей. Целыми корзинами, — он покрутил головой, ожидая какой-нибудь реакции — охренительного восторга, например. — Даже в Пнях…
Ожидаемого восторга не последовало.
— А на что целой, блин, гребаной долине твои лягушки?
— Только не говори, что вы их едите! Фу! — воскликнула с отвращением Аврил.
— Так на что?
— Она сказала не говорить, — показал Кир в сторону идущей впереди девушки.
— Где там, говоришь, твоя деревня? — спросила Аврил, переключив тему с лягушек на географию.
— Там, — он снова махнул рукой, второй налегая на костыль.
— Но мы-то идем в другую сторону. Нет? Тебя ничего не смущает? Ты как домой попадешь?
— А я и не собираюсь возвращаться. Чего мне? Я был не понят, несправедливо подвергнут… о-стра-кизму, — неуверенно выдал он странное во всех отношениях словечко.
— М-м-м? Потому и сидел в яме, как жаба? Это они тебя так… отсракиздили? — полюбопытствовал Хряк, но девушка его перебила:
— Так ты из этих?! Ну, у которых там ничего нет? — Аврил аж подскочила от любопытства.
— Чего?.. — не понял ее Кир.
— Ну же! Хвет! Помнишь, как про них пелось в той дурацкой песенке? — Аврил промычала какую-то мелодию, пританцовывая в теплой пыли дороги. — Ну же?! Вспомни!
— Кастрат кастрату дважды рад? Ты про эту?
— Точно! Молодец! Кастрат кастрату дважды рад! Нет лучше для него наград! — запела она, счастливо улыбаясь.
— Не надо, Аврил, нас побьют эти милые селяне, — усмехнулся Хвет, глядя на телегу с мешками, проезжавшую мимо.
С телеги на артистов поглядывала смешливая девочка лет шести, активно показывая язык. Этого ей показалось недостаточно, и девчушка толкнула ногой одногодку-братца, который немедленно выдал уморительную пантомиму, завершив ее неприличным жестом. Сидящий на мешках мужчина отвесил мальчишке подзатыльник, приказал ему брать пример с сестры, принявшей смиренный вид, и одернул вожжами лошадь, чтобы быстрее миновать кучку подозрительных оборванцев.
— А при чем здесь кастрат? — резонно поинтересовался Кир, тоскливо провожая телегу взглядом. Идти ему становилось все труднее.
— Ты же сам сказал, что тебя… Как там? Отстракиздили, что ли, по самые не могу?
— Я сказал, что меня подвергли остракизму. Короче, дали пинка под зад из деревни. Ясно тебе?
— А… — задумчиво протянула Аврил. — То есть у тебя там все в порядке?
— У меня там все в порядке. Если тебе интересно.
— Нисколько не интересно.
— Ну и ладно!
— Да пожалуйста!
Вся компания, каждый из которой выяснил для себя необходимое, снова шла молча, лишь сетуя иногда на голод и палящее не по-осеннему солнце.
За время, что нежданно пополнившаяся труппа брела от рощи к своему временному жилищу, все как-то незаметно сдружились с Киром, оказавшимся хоть и редкостным занудой, помешанным на дурацких книжках, что и писать не стоило, зато неглупым парнем, с которым было приятно поболтать. Общее утреннее приключение, история с ночным бегством у одних и рассказ о полутора днях, проведенных в яме, у другого немало тому способствовали.
Киру, голодному с раздувшейся, как пузырь, лодыжкой, дорога давалась с большим трудом, но он терпел несколько часов и только отшучивался, считая вслух «раз, два, три», пока не высох язык и кожа под мышкой не стерлась от костыля в кровь.
Примерно на середине пути, ковыляющий сзади и бледный, как крахмальная скатерть, он вконец сник, умолк и только сипло дышал, безуспешно стараясь не отстать. Приходилось то и дело останавливаться, поджидая плетущийся арьергард, пока тот выстукивал костылем в пыли. К полудню компания почти перестала двигаться вперед, словно замерев в солнечном киселе. Как выразился Хвет, их не обгоняли лишь дождевые черви, да и то пока не выползли на поверхность.
В конце концов Кир с виноватой улыбкой опустился на дорогу и дрожащим голосом сообщил, что сдвинуться с места ему не светит, если только какой-нибудь великан не даст ему доброго пинка в нужную сторону. И пинки эти придется повторять до самых Песьих Мусек, потому что приземляться он каждый раз будет на задницу, а вовсе не на то, что у других считается ногами. Что они могут оставить его на произвол судьбы здесь, посреди дороги, голодного, мучимого жаждой и увечного, и что сам бы он сделал с собой так, если бы не боялся божественного возмездия и отборных ругательств брошенного. Что по всем меркам так нельзя поступать с одиноким ими же вызволенным страдальцем, но они в своей жестокости могут, с них станется устроить и не такое…
