- Дурень ты. Был бы Снейп шпион, давно бы весь отряд полёг. Нет, Злоклятов о жизни его рассказывал, - тут Серафим и вовсе засмеялся.
- Разве они знакомы?
- Встречались когда-то. Мир тесен. Эх, Гарька… если живы останемся, я бы к вам вернулся. Воевать мелким отрядом - что кота стричь: шуму много, толку мало, - Серафим подёргал разорванную мочку. - Сладкая она, вольная жизнь, а толку в ней нет. Все дни как один. Дерёшься - не знаешь, за что, и незнамо за что умираешь. Накушался, довольно. Не хочу больше.
Гарька повздыхал над развороченной спиной Чернецкого. Помочь не мог - не то, что лекарств, и воды тут не было. Серафим не стонал, только глаза наливались кровью от боли. Как стемнело, впал в забытьё и понёс околёсицу.
Ночью к окошку пришла баба - та, что звала убитого Мыколку, зашептала:
- Хлопчики! Пойду я с этого клятого села. Ничего у меня нет, один был сын, и того погубили. Не передать ли кому весточки от вас?
- Мамаша, - Гарька осторожно глянул на дверь. - Хутор Кадухин знаешь?
- Как не знать?
- Ступай туда, к комиссару Северу. Передай, что Гарька Горшечников и Серафим Чернецкий тут погибают. Ещё скажи: отряд Безносого со всеми тачанками и полевым трехдюймовым орудием собирается на Некрасовскую. Запомнишь?
- Три дюмы, - повторила баба. - Ой, лышенько…
На улице послышались пьяные голоса. Баба, как серый дым, растворилась в сумерках.
- Не дойдёт, - сказал Чернецкий.
- Бабы - они ловкие, - вздохнул Гарька.
С утра Гойлов принёс им воды, в обед - котелок жидкой похлёбки на двоих.
- А ложка? - крикнул Гарька запоздало.
- Жри так, - откликнулся Гойлов.
Варево пили прямо из котелка.
На допрос их не вызывали.
К вечеру привели ещё одного постояльца - молодого тонкошеего красноармейца, посланного Шабленко в разведку.
- Что за люди! - сказал он, усаживаясь на солому. - Звери, а не люди. Станичных порют на площади; двоих суток в станице не пробыли, а уж все столбы увешаны… Видно, и нам не жить.
- Ну, пошла слеза, закапала, - проворчал Чернецкий. - Ещё не драли, а он уже за жопу держится.
- Страшно, - признался красноармеец.
- Не страшно у мамаши на печи.
- По нонешним временам и там не спасёшься, - солдат опустил голову на солому. - Ох, знобит меня…
В окошко вползали струйки синего махорочного дыма - Гойлов смолил «козью ногу».
- Зачем ты к Безносому воевать пошёл? - спросил Гарька от нечего делать.
- А я у Люциан-Афанасича в германскую ординарцем был, - откликнулся так же скучавший Гойлов. - Стал быть, куда он, туда и я.
- Из богатеев, верно?
- Я-то? - Гойлов покрутил головой. - Не, не из богатых я.
- Злоклятов хороший командир?
- Ну, чего там… хороший.
- Не дерётся?
Гойлов почесал под папахой.
- На руку Люциан-Афанасич бойки, есть такое дело.
- Как же ты казак - а бить себя позволяешь? - спросил Серафим.
Гойлов моргнул. Мысль, как вол, пропахивала новую борозду в тяжёлой его башке.
- Разве можно не бить? - сказал он неуверенно. - С нашим братом иначе никак. Меня и батька бил. По-отцовски-то.
- По-отцовски-то земли бы тебе отрезали.
- Земли! - казак оживился. - Земли я сам себе отрежу, сколь надо. У помещика ближнего хорошая земля, жирная, вицу от веника воткни - зацветёт.
- Кто ж тебе позволит?
- И спрашивать не стану. Выйду весной, запашу и засею, а кто на мою землю ступит - ногу отъем!
- Люциан-Афанасич первый тебя на конюшню сволочёт да плетьми попотчует… за помещичью земельку.
- Тьху на вас, агитаторов! Шпиёны германские. Выучились у своего Ленина смуту разводить.
Гойлов плюнул и отошёл от окна. Настала вторая ночь в заточенье. Серафим стал вовсе плох, вечернюю порцию воды Гарька выпил наполовину, вторую вылил Серафиму на спину, смыл кровь, боясь обнаружить гниение. Голое мясо страшно багровело, однако зелени и гнили видно не было.
Кое-как заснули. Красноармеец и Чернецкий во сне вздрагивали и чесались. Скоро зачесался и Гарька - стая вшей, копошившаяся в соломе, напала на него, как февральские волки на барана.
Утром красноармейца увели.
- Прощайте, товарищи, - сказал он напоследок.
- До свиданья, - откликнулся Гарька, хоть и знал, что живыми уже не свидятся.
К ночи снова показался Гойлов.
- Где ужин? - спросил Чернецкий.
- Ужин им подавай! Тоже мне, баре, разлеглись тут.
- Хочу, и лежу, - сказал Гарька хмуро.
- Лежишь на соломе, висеть будешь на столбе. С утреца вас и вздёрнут. Надоели вы их благородиям.
- А они-то как нам надоели! - проворчал Чернецкий. - Я уже в петлю рад, лишь бы их рожи поганые не видеть.
- Ну-ка ты там, полегче!
- Не нукай, не запряг, - буркнул Гарька. - Что ты нам сделаешь - второй раз повесишь? Куда товарища нашего дел?
- Известно куда - в штаб генерала Духонина, - казак ткнул пальцем в потолок.
- Душегубы вы.
- Мы за правду сражаемся, за Отечество, за честь русскую!
- Какая там честь… Вы даже не солдаты - бандиты вы.
- Люциан-Афанасич говорит: союз с разным сбродом - временная мера, - повторил Гойлов заученное.
- А ты поверил. Надень на пугалу офицерские погоны, ты и перед ним навытяжку встанешь, - сказал Гарька. - Тёмный ты, как бутылка.
- Я тебя, трескуна, застрелю сейчас! - не выдержал казак.
- Стреляй давай, - сказал Гарька. - Раз мозгов нет, что тебе ещё остаётся?
Казак насупился.
- Письмо от батьки получил, - сказал он. - Пишет, пришли удальцы - свели скотину, забрали коней.
- Такие, как ты, и свели, - безжалостно ответил Горшечников. - Вас не унять, до костей землю обглодаете, саранча безголовая.
- Домой мне надо, - не слушал Гойлов. - Пропадёт хозяйство.
- Кто тебя держит? Это мы под замком, а ты птица вольная.
- Люциан-Афанасич…
- Слушай, казак, - Гарька наклонился к окошку. - Полковнику Злоклятову ни до тебя, ни до хозяйства твоего дела нет, хоть сгори вы сей секунд синим пламенем. Или ты своей головой думать начнёшь, или сложишь её без толку, без славы в придорожной канаве.
- Сам-то ты! - рыкнул казак.
- Я борюсь за светлое дело - за победу трудового народа. Мне смерть не страшна.
- Ну и подыхай тогда.
- Я думал, ты его сагититруешь, - задумчиво сказал Серафим. - Ловко у тебя получается.
Горшечников горько вздохнул и опустился на кусачую солому.
Луна встала посреди окошка. Над станицей неслись пьяные вопли и женский визг.
Затопотали копыта, дверь распахнулась.
- Выметайтесь отседова.
- Куда?
- К чёрту своему большевицкому на рога.
Гойлов держал под уздцы двух плотно навьюченных коней.
- Домой поеду, - сказал он. - Шабаш, отвоевался.
Гарька, торопясь, чтоб казак не передумал, схватил Чернецкого в охапку, поволок за порог. Ночной воздух показался ему втрое слаще после вонючего сарая. Сделав несколько шагов, Горшечников остановился.
- Гойлов!
- Ну?
- Пойдёшь с нами?
- Чего я у вас забыл, у мартынов краснозадых?
- Зачем же ты нас отпустил?
Гойлов засопел, вскочил на коня и, не отвечая, ушёл в темноту.
- Вот чудень! - засмеялся Серафим. - Ну и чудень! Зачем сторожил - не знает, зачем отпустил - опять не знает. Люблю я этот народ.
Гарька только вздыхал - хоть в Чернецком и остались одни кости, тащить их было тяжело.
Вдоль плетней крались к околице. На синем дивном небе чернели столбы, тела повешенных серебрил лунный свет.
Миновали большой дом. В раскрытое окошко вырывались обрывки пьяных разговоров, табачный угар, дух жареного мяса и распаренных тел. Гарька не удержался - подобрался, прилип к окошку.
Во главе стола сидел сам атаман - худой лысый человек с глубоко посаженными воспалёнными глазами; ноздри его породистого носа съел кокаин. Рядом хмурила брови тонкая, как плеть, красавица с оголёнными плечами, подымавшимися из узкого чёрного платья; в руке её обрастала пеплом пахитоска в длинном мундштуке.
* * *
Лица у атамана и красавицы были скучные.
- Пей ликёр, Бэла, - сказал атаман, зевая. - Где Забина? Спой нам, Забина.
Статная волоокая цыганка прошуршала по полу дюжиной пёстрых юбок, за ней, как пришитый, ступал цыган в красной рубахе, перебирая гитарные струны.
Забина опустила веки и низким мужским голосом завела:
- Где болит, чего болит?
Голова с похмелья…
Нынче пили, завтра пьём -Целая неделя…Вскинула ресницы - по дымной горнице будто сквозняк прошёл:
- Эх, раз, ещё раз,
Ещё много-много раз!
Рассыпалась смехом гитара, цыганка пошла в пляс: мелко дрожат плечи, звенят мониста на высокой груди, улыбка на алых устах - словно взблеск кривой смертоносной сабли.
Взревела дюжина глоток, застучали в лад семиструнным переборам каблуки сапог.
Красавица Бэла закусила мундштук белыми зубками, скосила на атамана ревнивый глаз - не глядит ли на цыганку.
Не глядит атаман. Блуждающий безумный взор кокаиниста вперился в сизые полотнища табачного дыма. Что рисовалось ему там - картины неслыханной власти? покорённая Кубань? армии красных, развешанные по придорожным столбам? никто не ведал.
