…Со смачным хлюпаньем бурая масса полилась в относительно чистую миску. Она напоминала жидкую кашу или густой гороховый суп, а с учётом цвета… Нет, о таком во время еды лучше не думать. Часть брызнула на руку, Эрхард машинально слизнул. Ни вкуса, ни запаха. И на том спасибо — не воняет. Ложки не полагалось, Мэтхен стал прихлёбывать через край, чувствуя, как разливается по телу приятное тепло. Есть можно: после двух дней впроголодь и это праздник.
Радость была недолгой. Миски опустели быстро, и он стал свидетелем, как мутанты увлечённо вылизывали дно, стараясь не оставить ни капли баланды: до следующего вечера раздача будет закрыта. Только если поймать какую-нибудь живность, а поди её ещё, поймай. Живность в пустошах бродит такая, что ещё неизвестно, кто кого поймает. Эрхард представил себе, сколько народа могло до него вылизывать эту миску, и на кого были похожи эти существа — и синтетическая баланда запросилась обратно. Еле удержался.
Стоящий рядышком мрачный дедок с тяжёлым, почти метровой длины клювом, всегда уныло опущенным вниз, умиротворённо рыгнул. Отёр губы — и провозгласил:
— Пацаны, к краникам уже пускают!
Мужики восторженно загалдели: близилась главная радость поселковой жизни.
К краникам шли не все. Часть женщин и все дети разворачивались, и сыто прикрыв глаза, расходились по домам. Некоторые мужики, заметил Мэтхен, тоже предпочли спать на трезвую голову. Но тех, кто решил употребить, было гораздо больше.
От пункта раздачи начиналась другая очередь, кончавшаяся у одноэтажного невзрачного барака — если не считать завода, первого целого здания, увиденного Эрхардом в Зоне. Барак был огромен и тянулся метров на сто, но и в очереди стояло больше половины населения посёлка. А жило тут, как прикинул Эрхард на глазок, не меньше пятисот разномастных существ. Мутанты хрипели, толкались и матерились, местами вспыхивали драки, если кто-то пытался прорваться без очереди. Но Эрхард заметил, что драки были не такими уж жестокими: похоже, это тоже своего рода традиция, как и висящая над толпой весёлая матерщина. Лица стали на удивление добрыми и приветливыми, кое-кто — вот уж и правда хохма! — вежливо здоровался и пожимал руки, у кого они были. Порой слюняво целовались, да так, будто хотели заглотить друг друга целиком. На лицах сияло предвкушение и нетерпеливое ожидание счастья.
Мэтхен удивлённо смотрел на эту, с точки зрения забарьерцев, толпу уродов. Сейчас они не казались монстрами — скорее, недалёкими, но безобидными чудаками, нацепившими уродливые маски, но при этом оставшимися людьми. В родном Забарьерье ничего подобного не было, там каждый рассматривал другого, как конкурента: только расслабься — поимеют и съедят. А государство — как единственного гаранта, что конкуренция не выльется во всеобщую резню. Здесь нужды в «ночном стороже» не просматривалось и намёком. И вот уже он сам чувствует себя частью толпы, понимает её чувства, мысли, желания, и сам их разделяет. Он хотел, впервые в жизни, быть как эти, бесцеремонные, но добрые и отзывчивые существа… Он уже не жалел, что загремел в Подкуполье.
Выделяясь из толпы габаритами, Мэтхен увидел Двуглавого. Тот, похоже, уже набрался из персонального краника — гулко хохотал, роняя вязкую слюну из обоих ртов на волосатую грудь, и, покачиваясь на четырёх ногах, брёл вдоль очереди.
— Сказано же — не велено пущать! — рявкнул он, ухватив за шкирку какого-то щуплого паренька с тремя ушами, причём третье росло прямо из лба и постоянно спадало на глаза. Могучая затрещина опрокинула мужичка на карачки. — Тебе ж сказано ясно, козлина, — десять суток без пойла! А не надо на барудованью блевать! Не твоё, каз-зёл — казённое! Всенародное, значитца! Усёк разницу, деб-бил?!
— Дак не виноватый ж я! Оно ж само вырвалось! — стонал мужик. — Борь, ну пусти разок! Прижмурюсь же без пойла, гадом буду, прижмурюсь! Я ж отработаю, блин!
И непреклонный «пурзидент» только горестно вздохнул: наверное, понял, что оставлять нормального подкупольца без пойла слишком жестоко. Традиция была давняя, знал Мэтхен, шедшая ещё из российских времён. Он читал, ещё в те времена охотнее подавали нищим на водку, чем на хлеб. Вот и ещё доказательство, что Россия — была. Да кому они тут нужны-то?!
— Ну что, пустим его? — поинтересовалась правая голова у левой. Наверное, именно правая была «доброй», а левая — «злой». «Вот он, подкупольский парламентаризм, — ехидно подумал Мэтхен. — Вроде бы и единоначалие, типа, диктатура — но в то же время и демократия, потому что голов-то две». Он увлечённо наблюдал, пытаясь понять, что решит Боря. Вроде бы никакая власть не допустит, чтобы её распоряжения вот так нагло и открыто игнорировали. И правда, левая возмущённо буркнула:
— Так ведь снова же наблюёт на оборудование, а то под краниками нагадит! Низзя так, мероприятию срывать.
— Не буду я, гадом буду и падлой, ничего срывать не буду! — истово завизжал мужичок. Из выпученных бесцветных глаз текли слёзы. — Только к краникам пустите…
Левая голова сокрушённо вздохнула:
— Эх, чё-то добрые мы сегодня, не к добру это. Хрен с тобой, ползи! — это головы сказали уже хором, и одна из четырёх ног отвесила алкашу пинка под зад. — Но в последний раз!
— Уря-а-а! — заорал, вползая в ворота, мужичок. — Гадом буду, за мной не заржавее-ет!..
Мэтхен вспомнил фразу из какой-то книжки о России, парадоксальную и невероятную для утыканного камерами слежения, кишащего копами Свободного Мира: «Суровость законов компенсируется необязательностью исполнения». Тогда это казалось бредом: зачем принимать закон, если знаешь, что от него можно увильнуть? Теперь понял. В голове всплыла фраза, которую он слышал уже много раз, и которая, похоже, была национальной идеей Подкуполья: «А пох… на всё!»
Очередь двигалась быстро — но уставшим от трезвости заводчанам было невтерпеж. Многие оборачивались к стоящим за ними, бросали:
— Если что, я за тобой! — И в темпе фокстрота мчались к ближайшим чёрным, с радужными разводами, а местами и розовой пеной, лужам. Наклонившись, черпали «воду» или просто хлебали по-собачьи, потом залезали в лужи целиком. Когда вылезали, глаза были совершенно невменяемые, на лицах сияли дебильные ухмылки, текли сопли и слюни.
— Что они делают? — поинтересовался Эрхард.
— Так это ж лучшее средство от вшей! — пояснил стоящий перед ним мужичок. — Полежишь в луже минутку, все гниды и сдохнут. А у тебя что, не бывает? Ядовитый, х-хы?
— Не, — отмахнулся Эрхард-Эдик. — Интересно просто: у нас таких полезных луж не было. А пьют тогда зачем?
— Вот чудило! Да из лужи и без пойла можно до глюк налакаться, а уж если потом из краника попить… Ну, и поутру многие к лужам тянутся — чтобы, значит, от похмелья не плющило. Опять же, кто работать не хотят, из луж принимают, особенно вставляет, где с завода отходы стекают: там вообще — глоток, и больше уже не надо. Ну, из озера тоже неплохо, которое у могильника, значит. Но там чаще детвора развлекается, которую к краникам ещё не подпускают. Не, лужи многие любят. Единственное — если часто из луж пить, крыша едет конкретно, отвечаю.
«Почему крыша, почему едет, и почему конкретно?» — подумал Мэтхен, но решил, что слишком много вопросов задавать не стоит. Хорошо уже то, что местные приняли чужака: у всех у них облик слишком различался, чтобы приметить ещё одного «неправильного». Посёлок был довольно далеко от границы, «туристы» тут бывали не каждый год, а Эрхард на третий день в Подкуполье уже не очень-то от них отличался: такой же чумазый от сажи и слизи, такой же тощий, с тем же нездоровым блеском в глубоко запавших глазах.
Наконец, он миновал проходную. Живым шкафом, благо, на четырёх ногах разом, у порога стоял Двуглавый Миша. Эрхард напрягся, но правая голова дружелюбно улыбнулась:
— А, Эдя Меченый! Проходи, уже можно. За тебя Петрович замолвил словечко, дашь ему из своего краника хлебнуть… А можешь просто дать, хы-хы-хы!
О двусмысленности в подкупольском языке слова «дать» Мэтхен уже знал. Но представить себе такое, да с «ангелочёртом»… Нет, конечно, лица нетрадиционной ориентации в огромном количестве были и в Свободном Мире, а прав у них было даже побольше, чем у «традиционалов», но Мэтхен, увы, принадлежал именно к старомодному сексуальному меньшинству. Наверное, его услали в Зону и поэтому.
За облупившейся, рассохшейся дверью светло. Конечно, десяток маломощных лампочек под потолком едва разгоняли мрак, но после уличного мрака даже режет глаза. Чтобы дойти до краников, света хватало, а дальше никакой свет и не нужен.
Не зная, что дальше, Мэтхен огляделся. Народ шустро расходился по единственному помещению, вдоль стен которого установлены десятки ржавых железных кранов. Многие из них уже заняты: вновь прибывшие засовывали поглубже в рот конец ржавых труб, а потом открывали краники на полную. Через пару минут на лицах появлялось счастливое и абсолютно невменяемое выражение. Кто-то падал на пол, и в лица хлестало пойло. К счастью или к несчастью, работала какая-то автоматика, отмерявшая каждому большую, но конечную дозу, и вскоре струя иссякала. И правильно — лишь немногие успевали завернуть краны до того, как утратят связь с реальностью.
