– Вставайте, майор Аллейн, – участливо проговорил капитан. – У вас лицо мокрое от дождя, и солдаты могут подумать, что вы плачете. А им это совсем ни к чему.
Он подхватил Джонатана под мышки, заставил встать и почти насильно увел подальше от солдат, которые с отчаянным легкомыслием устроили танцы под скрипку и флейту, нечто вроде гулянки по случаю дня рождения короля Георга III. Это было десятого октября 1810 года, на пятидесятом году его правления. Они недавно забили и освежевали хромого осла, которого отступающие французы бросили на произвол судьбы. Джонатан сидел в палатке и ел жареное мясо, вспоминая о Сулеймане и Элис.
Весной следующего года в конце первого дня битвы при Фуэнтес-де-Оньоро [101] было заключено перемирие, чтобы обе стороны могли собрать погибших и раненых в этом полуразрушенном селении. Узкие улицы были так сильно завалены телами, что местами стали почти непроходимыми. Пробираясь по одной из них, Джонатан по неосторожности наступил на чью-то откинутую руку. Он посмотрел под ноги и увидел, что она совсем маленькая, не больше, чем у женщины или ребенка. Само тело было погребено под пятью или шестью другими трупами, поэтому Джонатан так и не узнал, чьи именно изящные пальчики хрустнули тогда под каблуком его сапога.
Английская армия продвигалась к Бадахосу, стратегически важному укрепленному городу вблизи португальской границы. Губернатор-предатель сдал крепость французам, и они поставили там сильный гарнизон. Союзная армия начала осаду, окружив город кольцом траншей. Близилась зима, и зарядили проливные непрекращающиеся дожди. Джонатану уже доводилось наблюдать, как горят заживо раненые, теперь же люди, напротив, тонули в непролазной грязи. В ту зиму 1811 года даже самые стойкие и закаленные в боях солдаты не выдерживали бездействия, и их охватывала нервическая лихорадка. Они занимали себя травлей скорпионов, петушиными боями и скачками, искали блох в одежде, волосах и одеялах, блудили со шлюхами, боролись друг с другом и охотились на дичь, смотрели, как их друзья чахнут и умирают от гнойных ран и вспышек неведомой болезни, напоминающей чуму.
Джонатана свалила лихорадка, и он пять дней пролежал в палатке в поту и едва живой. К нему часто заходил капитан Саттон, чтобы омочить губы больного в вине и развеселить его потешными историями о том, как дурачатся подчиненные, но Джонатану эти истории не казались смешными. Во всех этих шутках, забавах и состязаниях он ощущал жажду насилия, этого до поры свернувшегося в калачик безумия, что дремало в солдатах, напоминая тлеющие угли, которые могут вспыхнуть в одну минуту и испепелить в них остатки человечности. Таковы они были, те воины, которым предстояло взять Бадахос двенадцатого марта 1812 года. Люди, которых страх, боль и голод превратили в свирепых зверей; храбрецы, которых страдания заставили перестать бояться смерти; и закаленные ветераны, которых увиденное на войне сделало безумцами. Джонатан смотрел, как они идут на штурм крепости, и ему было страшно. Если лорду Веллингтону они казались просто сбродом, то Джонатан видел в них стаю волков, готовых наброситься друг на друга, на своих офицеров и на него самого. Когда протрубили атаку и артиллерия начала огонь, капитан Саттон держался поближе к нему. Джонатан чувствовал на себе его пристальный взгляд и не мог понять, чем именно вызван такой интерес. Может, тот догадывался, что Джонатан охвачен ужасом и сумасшедшим желанием куда-нибудь спрятаться? Или заметил в друге дикое стремление убивать и крушить все на своем пути, чтобы дать выход ярости? В Джонатане уживалось и то и другое, и когда перед его мысленным взором представало лицо Элис, оба эти противоречивых чувства усиливались – и желание сдаться, и жажда насилия.
Между тем пушечные ядра пробили три узкие бреши в зубчатых стенах города, за которыми укрывались тысячи французов. Все понимали, что любая попытка воспользоваться этими проходами приведет к немыслимому кровопролитию. Это понимал Веллингтон, понимал Джонатан, понимал любой молодой и неопытный пехотинец. Однако был дан приказ атаковать. Штурм был намечен на десять вечера – его решили предпринять под покровом темноты, неожиданно для французов. Но что-то те все же услышали. По всей видимости, англичан выдал какой-нибудь неосторожный звук. Французы зажгли сделанные из соломы чучела английских солдат и спихнули их со стены, чтобы осветить нападающих. Таким образом, элемент неожиданности был упущен. Англичане ринулись вперед и стали попадать в ловушки, заранее подготовленные французами. Они тонули в наполненных водой рвах и подрывались на заложенных минах, напарывались на железные гвозди и падали на передвижные барьеры, ощетинившиеся острыми клинками. Натиск тех, кто был сзади, влек смерть бежавших впереди. Когда первые солдаты добрались до брешей, счет потерь уже шел на сотни. И все это время французы стояли на стене, выкрикивая насмешки и оскорбления. Они глумились и хохотали.
– Не вам над нами потешаться! – взревел Джонатан, оказавшись достаточно близко к стене, чтобы его могли слышать.
Забрызганный кровью, взмокший от пота, он стоял над телами погибших и чувствовал, как в тех, кто остался в живых, просыпается звериное нутро. Их кровь закипала от смеха врагов, и в них пробуждалось дикое бешенство; и тогда они переставали быть просто людьми, становясь одновременно и животными, и героями. Только благодаря этому атака не захлебнулась. Солдаты неудержимо рвались к стенам, стремясь поскорее попасть в город, и мощной рекой вливались в пробитые бреши. После двухчасового штурма, во время которого полегло пять тысяч англичан, участь Бадахоса была решена.
Волков спустили с поводка, и теперь их ничто не могло удержать. Эти солдаты были квинтэссенцией всего, что они видели и перенесли, всего, что сделали и выстрадали. Это были полулюди-полузвери, помешанные на мести, лишенные жалости и порядочности. Они насиловали женщин, и не по одному разу. Детей, еще не научившихся ходить, пинали ногами забавы ради и приканчивали штыками. Мужчин мучили, убивали, разрубали на куски, будь то французы или местные жители. Они грабили лавки, оскверняли церкви, разоряли дома, а потом набрасывались друг на друга и дрались до смерти за кусок еды или бутылку вина. Или за право изнасиловать женщину прежде, чем та умрет, и после этого. Офицеры потеряли всякую надежду держать солдат в подчинении. Они не решались даже на попытку это сделать из страха, что их самих разорвут на куски, потому что солдаты были пьяны от выпитого вина и от пролитой крови.
Около двенадцати часов Джонатан просто слонялся по улицам, не обращая внимания на то, что творилось вокруг. Потом он нашел темный погреб, совершенно пустой, лег на грязный пол и немного поспал. Ему снилось, что тело перестало ему принадлежать. Джонатан превратился в бесплотного невидимого призрака и плывет над Бадахосом. Лишь проснувшись и встав с пола, он обратил внимание на боль в ноге и на то, что она едва выдерживает вес тела. Оказалось, что острый кусок дерева пробил его голень насквозь. Там, где тот вышел из тела, виднелись черная запекшаяся кровь и серые осколки кости. Впрочем, это не вызвало у Джонатана никаких эмоций, и он побрел дальше по улицам, на которых продолжали бесчинствовать пьяные солдаты. Наступил мглистый рассвет, но погром продолжался. Солдаты ходили группами, отбившись от своих командиров. Джонатан ни с кем не заговаривал и ни во что не вмешивался. Он не осмеливался, поскольку его вмешательство означало бы, что он замечает происходящее, а видеть подобное – то же, что потерять самого себя навсегда.
Через какое-то время его отыскал капитан Саттон и подвел к пятерым солдатам из его роты, которые сбились в кучку, чтобы кто-нибудь не ограбил их самих.
– Хвала Богу за то, что вы живы, майор! – воскликнул капитан. – Я боялся самого худшего. Если кто и может помочь мне восстановить здесь хоть какой-то порядок, то это вы, сэр. – Потом капитан Саттон наложил шину на раненую ногу Джонатана, использовав лоскуты, оторванные от собственного мундира. – Но сперва я должен отвести вас к хирургам. Пойдемте, – сказал он.
