Вильям с измученным видом поднял ладонь. Затем машинально огладил усы, встал с кровати и медленно так произнес:
— Решила уйти от меня? — И взглянул на меня, и с некоторой горячностью повторил: — Решила, Люси? Часто ли мы по-настоящему что-то решаем? Ну скажи. Ты правда решила уйти из семьи? Нет, я наблюдал за тобой, и ты… Ты просто ушла, будто у тебя не было выбора. А я — правда ли я решил тебе изменять? Знаю-знаю, ответственность и все такое — я занимался с психологом, если ты не в курсе, я занимался с той женщиной, к которой мы ходили с Джоанной, я ходил к ней один, и она говорила об ответственности. Но я думал об этом, Люси, я много об этом думал и хотел бы я знать — нет, правда, хотел бы я знать, — часто ли человек по-настоящему принимает решения? Ты мне скажи.
Я задумалась. Он продолжил:
— Время от времени — изредка — мы и правда что-то решаем. В остальных случаях мы просто следуем — сами не знаем чему, но следуем. Так что нет. Я не считаю, что ты решила уйти.
Немного подумав, я спросила:
— Ты не веришь в свободу воли?
Вильям схватился за голову:
— Ой, только не надо приплетать сюда это фуфло. — Расхаживая взад-вперед по комнате, он провел рукой по волосам. — Говорить о свободе воли это все равно что… даже не знаю… Все равно что притащить в комнату футбольные ворота. Я говорю о решениях. Знаешь, был у меня один приятель, работал в администрации Обамы, и его задачей было помогать с принятием решений. И он сказал, что им крайне, крайне редко приходилось по-настоящему что-то решать. Я всегда думал: как интересно. Ведь это правда. Мы не решаем, Люси, мы просто делаем.
Я ничего не ответила.
Я вспомнила, как весь год перед нашим с Вильямом разрывом почти каждую ночь, когда он уже спал, я выходила в наш маленький садик и спрашивала себя: «Что мне делать? Уйти или остаться?» Тогда мне казалось, что я стою перед выбором. Но, вспоминая об этом теперь, я поняла, что за весь год не совершила никаких потуг, чтобы вернуться в брак; я держалась особняком, вот что я имею в виду. Хоть и считала, что стою перед выбором.
Одна моя подруга сказала: «Когда я не знаю, что делать, я смотрю, что я уже делаю». А делала я вот что — весь год я уходила, хоть это и было незаметно до самого конца.
Я подняла взгляд и сказала:
— По этой логике ты не специально говоришь гадости.
— Ну, наверное, — сказал Вильям.
— Не наверное, а точно! — сказала я. А потом добавила: — Зато я очень гадкая у себя в голове, ты не поверишь, какие гадости я иногда думаю.
Вильям всплеснул руками:
— Господи, Люси, все люди гадкие у себя в голове.
— Серьезно?
Он усмехнулся, но это был дружелюбный смешок.
— Да, Люси, люди гадкие у себя в голове. У себя в мыслях. И очень часто. Я думал, ты знаешь, ты же у нас писатель. Боже правый.
— Ну… — сказала я. — По крайней мере, ты не бываешь гадким подолгу, ты всегда извиняешься.
— Я не всегда извиняюсь, — сказал он. И это тоже была правда.
Когда принесли ужин, я поняла, что бокал вина он — конечно же — заказал для меня, и была этому рада. Мы сидели на стульях перед письменным столом, и разговаривали, и все никак не могли наговориться. Сначала мы разговаривали о поездке в Преск-Айл. Вильям сказал: «О чем я только думал? Я думал, мы будем бродить по улочкам и разглядывать прелестные домишки и посмотрим, где вырос муж Лоис Бубар, но правда, Люси, о чем я только думал? Нет здесь никаких улочек, мне в этом городе тошно».
Мы разговаривали о Бриджет. Те несколько раз, что она приходила к Вильяму в гости, вид у нее был грустный и виноватый, она не болтала без умолку, как прежде, и Вильям сказал, что ему было неловко и тоже грустно, а мне было грустно это слышать. Мы разговаривали о наших девочках и сошлись на том, что все у них будет хорошо; у них и так все было хорошо, но родители никогда не перестают беспокоиться о своих детях, а еще мы разговаривали о работе Вильяма. «У всего есть жизненный цикл. Включая карьеру», — сказал он. Он правда чувствовал, что его карьера окончена. «Но я буду приходить в лабораторию, пока не рухну замертво», — сказал он, и я его понимала.
Вскоре Вильям встал. «Давай посмотрим новости», — предложил он и включил телевизор, и мы улеглись рядышком на кровати. По местным новостям крутили сюжет о сыне полицейского, погибшем от передозировки. Неподалеку от Джекмена произошла авария, перевернулся грузовик, но водитель остался жив. Потом начались общенациональные новости, и в стране — во всем мире — царил беспорядок, но, несмотря на это, мне было уютно. Вильям пошел в туалет, а когда вернулся, сел на краешек кровати и сказал:
— Люси, может, забудем всю эту затею с Лоис Бубар? Я стар, она еще старше. Какой в этом смысл.
— Давай решим завтра, — сказала я, приподнимаясь. — Поедем в Бангор через Хоултон и на месте разберемся. Но я понимаю, о чем ты.
Вильям окинул взглядом комнату и посмотрел в темное окно.
— Ужасное место, — сказал он. — Даже не верится, что здесь родился Ричард Бакстер.
— Ну, твоя мать тоже отсюда родом, — ответила я, и он сказал:
— Боже. А ведь правда. — И, пробежав рукой по волосам, добавил: — Знаешь, Люси, когда я был маленький, моя мать иногда впадала в депрессию.
— Расскажи подробнее, — попросила я. — Помню, она не раз говорила, что ей тоскливо. Причем таким беззаботным тоном… — Я потянулась за пультом и выключила телевизор. — Но однажды она прямо сказала мне, что у нее бывает депрессия.
— Я ненавидел ее после смерти отца, — сказал Вильям.
Я попыталась вспомнить, знала ли я это.
— Ну, ты был подростком.
Вильям потянул себя за усы.
— Я уже и забыл об этом, но вообще-то я ее терпеть не мог. Мы вечно ссорились, и она рыдала.
— А из-за чего вы ссорились?
— Понятия не имею. — Вильям пожал плечами. — Какие у нас могли быть поводы? Я ведь не пил с друзьями ночи напролет и не принимал наркотики. Не знаю. Но она меня доставала. Боже, как она меня доставала.
— Она горевала по мужу.
— Да кто же спорит. Я понимаю. Я просто хочу сказать, что она постоянно требовала внимания.
Я свесила ноги с кровати и повернулась к нему лицом.
— Ты говорил, что поэтому и согласился на должность в Чикаго — чтобы уехать от нее подальше.
Вильям сел на стул и уставился в пустоту. Немного погодя он сказал:
— Интересно, где она была в моем раннем детстве?
— Ты о чем?
— Когда я был маленький, у нее случалась депрессия. Эта ее тоска, как она выражалась. Но вчера ночью, в Бангоре, я все думал о том, что меня отдали в садик на год раньше, чем других детей. Почему она это сделала?
— Это когда ты жевал воротник? (Кэтрин рассказывала, что, когда Вильям был маленький, он приходил домой с пожеванным воротником.)
Вильям метнул в мою сторону взгляд:
— Это когда я ревел.
Я промолчала.
— В садике я ревел каждый день. Все дети там были на год старше, и они казались мне великанами. — Он помедлил, а потом продолжил: — Люси, когда я ревел на переменках, другие дети ходили вокруг меня и распевали: «Плакса, плакса».
— Ты мне никогда не рассказывал. — Я очень удивилась. Я взглянула на Вильяма, волосы у него торчали в разные стороны. Он выглядел до странности знакомо — не знаю, почему я говорю «до странности», но такое у меня было ощущение. — Ты мне никогда не рассказывал, — повторила я.
— Я вроде как забыл. Но не совсем. И я никому об этом не рассказывал. Но вчера я все вспомнил — видно, поэтому мне и почудилось, будто я держу Бекку на руках. — Вильям уперся локтями в колени. — Штука вот в чем. Там была одна воспитательница… Боже, какая славная женщина. Она брала меня на руки и ходила со мной по комнате. Как сейчас помню, брала меня и ходила по комнате.
Я хотела что-то сказать, но Вильям снова поднял ладонь:
— Однажды моих родителей попросили прийти с ней поговорить. И вот они пришли, и меня отправили играть в другую комнату. Был уже конец учебного дня. Потом они забрали меня, и по пути домой мать не проронила ни слова, а отец вел машину с очень серьезным видом. И он сказал мне: «Вильям, нельзя, чтобы воспитательница так часто брала тебя на руки. На ней, кроме тебя, целая комната детей». Что-то в этом духе он мне сказал, и всю дорогу домой я сгорал от стыда. — Вильям взглянул на меня. — Та воспитательница больше не брала меня на руки.
