Не знаю. Кому ведомо будущее?
Кому какая разница?
Я лишь хочу уверенности – мне нужно знать, что со мной все будет в порядке.
Наверное, дело в этом ненавистном городишке (не лучшая позиция, но зато правда). ОПАСНО любить такой паршивый городок – мне пришлось бы сильно скорректировать свои понятия о счастье, чтобы быть здесь счастливой.
Но деваться некуда, и я путешествую в своем воображении. Я становлюсь на редкость хорошим мечтателем – инертной лежебокой. Это вовсе не так плохо. В этом есть свобода, пусть даже свобода означает состояние, когда уже нечего терять. У меня есть покой – все, что мне сейчас нужно (кроме сна), так что СПОКОЙНОЙ НОЧИ!
Детская клиника
Филадельфии®
Зима 1999 г.
Дорогой Никто!
Я давно знала, что так и будет, – придется снова ложиться в больницу. Я уже несколько недель болею, и лучше не становится, только хуже. Сил едва хватает, чтобы сидеть. Если я принимаю душ, приходится присаживаться, чтобы отдышаться. Все, что я делаю, напоминает мне, что я умираю. Постель и пол возле кровати покрыты горами салфеток, заплеванных зеленовато-коричневой кровавой слизью. У себя в комнате, не найдя салфетки или платка, я сплевываю мокроту прямо на пол. Мать считает, это отвратительно, но мне все равно. Когда просыпаешься в четыре утра, задыхаясь от мерзкого вкуса, думаешь только о том, чтобы поскорее выплюнуть эту дрянь.
Последняя госпитализация стала одной из самых болезненных. Я думала, что на этот раз точно умру – забирают в клинику уже шестой раз за год. В Филадельфию мы с матерью ехали молча.
После оформления я попыталась заснуть, не зная, проснусь ли вообще. Я хотела, чтобы мать знала, что происходит, но еще больше мне хотелось побыть одной. Странно, но я вообще не боялась. Все болело, сил не было, но я чувствовала себя, не знаю, – удовлетворенной?
Я лежала и ждала. Я не молилась о жизни или смерти, не заключала с Богом обычных сделок, обещая завязать с наркотиками и перестать издеваться над организмом. Я знала, мне это не по силам, и не хотела умирать с ложью на губах. Я просто молилась с благодарностью Богу за то, что у меня была жизнь.
Я включила канал «Религия» и послушала групповую молитву. Говорить я не могла и молилась мысленно, повторяя «Аве, Мария» и «Отче наш». Я пыталась прошептать молитву перед сном, которую читала еще маленькой: «Спать ложусь и засыпаю, душу Господу вручаю: если я умру во сне, Боже, вспомни обо мне».
Казалось, в палате со мной находился еще кто-то, кроме ритмично пищащих приборов, с шипением выпускающих кислород. Будто рядом были другие люди. Я вспомнила знакомых ребят с муковисцидозом и помолилась еще. Теперь я знаю, каково им было, когда они умирали.
Детская клиника
Филадельфии®
Дорогой Никто!
Можно много узнать о жизни, когда вокруг тебя смерть. Почти каждую ночь меня будят мучительные крики соседки по палате. Крики детей способны пробудить от глубокого сна, но иные, как моя соседка, вкладывают в них достаточно энергии, чтобы вселить в вас страх господень. Может, дело в том, что я знаю, каково кричать от боли, и вижу, как это испытывает другая? Вряд ли она умирает – когда БОЛЬНЕЕ ВСЕГО, не можешь даже крикнуть.
Сегодня, когда я заснула – отключилась от морфина, – у моей соседки начались конвульсии. Я проснулась от звуков сотрясавшейся кровати и вызвала медсестру. Днем наведалась мать моей соседки по палате с младшими детьми, на вид лет восьми-девяти. Они сидели у ее кровати и разговаривали, больная подалась вперед что-то взять, и вдруг ее подбросило в воздух, глаза закатились, язык вывалился изо рта. Поручень у койки с одной стороны был поднят – я так думаю, она ударилась головой или еще что.
Ее мать закричала:
– Нет! Нет! Таха! Таха, доченька! Нет! Только не снова! Это слишком для моей девочки!
Она крикнула сыну, чтобы сбегал за медсестрой – мальчишка стоял, разинув рот и вытаращив глаза (примерно мое выражение лица в ту минуту). Мать снова закричала и навалилась на кровать, пытаясь сдержать конвульсии и удерживая голову дочери. Я нажала кнопку вызова. В палату вбежали несколько медсестер, сразу опустили изголовье и подняли поручни. Койку быстро вывезли из палаты. Мать и дети выбежали следом. Больше я своей соседки не видела.
Не могу сказать, что мне стало скучнее.
Детская клиника
Филадельфии®
Дорогой Никто!
Сегодня ко мне приходила одна знакомая. Она – один из «чудесных» случаев, из тех немногих, которые тщательно пекутся о себе и живут практически как здоровые люди, хоть и родились с муковисцидозом. Когда мы познакомились, ее состояние было хуже, чем у меня сейчас. Ей было восемнадцать, и врачи давали ей семь месяцев жизни. Прошло пять лет, и сейчас она практически здорова.
Увидеть ее после стольких лет было невероятно. Ее достоинство не требовало слов и вызывало бесспорное уважение. Поразительная сила духа! Перевидав столько трагедий, перетерпев столько боли, пережив удручающие потери, она не сломалась. Ее заразительная улыбка, пусть и средней веселости, лучилась сиянием и мужеством. В отличие от других, которые и половины не видели из того, что ей довелось пережить, она не опустила руки и не поддалась усталости от жизни. Страдания словно подчеркивали ее волю, силу духа и энергию. Она в сто раз лучше любого из моих знакомых. Несмотря на молодость, она выглядела не по годам мудрой и зрелой. Ее красота была не столько внешней, и все равно она казалась самой привлекательной в палате.
При виде нее мне захотелось бросить пить и начать заботиться о себе, чтобы тоже дожить до двадцати трех лет. Хочу быть такой же красивой, умной и сильной. Хочу навещать ребят, с которыми вместе лежала в больницах – которым было хуже, чем мне, – и убеждать их, что все будет в порядке, что можно бороться.
Что я боролась с болезнью – и победила.
Детская клиника
Филадельфии®
Дорогой Никто!
Ночью, когда большинство пациентов спали, мы с несколькими ребятами собрались в одной палате, прокравшись по больничным коридорам. Пищащие штативы капельниц приходилось катить перед собой или ставить на сломанные детские инвалидные кресла, но все прошло тихо. Разговор зашел о том, как большинство навещавших нас раньше уже не приходят, узнав, что нас снова положили в больницу.
Помню, я лежала в больнице две недели, и ко мне приезжала только мать, а как раз в те дни моя двоюродная сестра сломала ногу. Так вот, пока я умирала от неизлечимой болезни, родственники нахлынули утешать кузину. Ко мне они не заходили, зато ей несли цветы, шарики и открытки. Спустя какое-то время люди попросту не хотят с тобой знаться. Им тяжело видеть, как болезнь берет свое и ты принимаешь больше таблеток, чем старая бабка. Потом они даже не звонят, не желая слышать, что анализы показали у тебя кровь в мокроте или ты еще похудела. Постепенно и открытки, и цветы, и телефонные звонки сходят на нет – совсем как твое здоровье, и твоей новой семьей становятся другие одинокие больные уродцы, потому что здоровые знакомые нас заранее списали.
Мне не дает покоя мысль, что родственникам жалко часа на машине, чтобы навестить меня в больнице, но при этом они потратят два часа, чтобы приехать на мои похороны.
Еще мы много говорили о смерти. В прошлую госпитализацию Дженнифер меня спрашивала, каково умирать от муковисцидоза. Дженнифер узнала это первой: она умерла в этой клинике.
Мы говорили о том, каково терпеть насмешки из-за мучительного кашля и как издевки бывают больнее кашля.
Одна девочка рассказала: когда ей поставили диагноз, мать высадила ее у дома отца и уехала неизвестно куда, а она потом все глаза выплакала и даже приставляла к виску пистолет, решив застрелиться. Я спросила, чего ж не застрелилась. Девочка взглянула на трубки, идущие из ее руки, стиснула кулаки, взглянула мне в глаза, но промолчала. Она понимала – я уже знаю ответ. Все мы через это прошли. Мы испытывали отчаяние, незаслуженную вину, физические страдания – достаточно причин покончить с собой. Но мы иные. Мы стали машинами. Мы привыкли к боли.
