– А вы знали, что сегодня Эдварду исполняется тринадцать лет? – спросила миссис Стэнсбери. – Давайте споем ему «С днем рожденья», пока ждем своей очереди. С днем рожденья тебя…
Я залился краской. В конце концов, нам же не по пять лет. Мы учились в восьмом классе. Время, когда мы всем классом пели поздравления, кануло в лету одновременно с тем, как мы перестали верить в Зубную фею.
– Пожалуйста, перестаньте, – прошептал я.
– Ты собираешься как-то особенно отметить этот день? – продолжала моя учительница.
– Да, – ответил один из одноклассников достаточно громко, чтобы я услышал, а учительница ничего не заметила. – Он устроит вечеринку для мальчиков, верно, Эдди?
Все засмеялись, за исключением девочки из Гватемалы, которая, видимо, ничего не поняла.
Миссис Стэнсбери выглянула в коридор: не подошла ли наша очередь? К сожалению, нет.
– И сколько тебе исполнилось, – продолжала она петь. – И сколько тебе исполнилось? И сколько тебе исполнилось, Эдвард…
Я сжал кулаки и заорал:
– Заткнитесь!
Это миссис Стэнсбери услышала.
Как, впрочем, и директор школы. И мои родители. Меня наказали за грубость по отношению к учительнице, которая всего лишь пыталась быть доброй ко мне, которой хотелось, чтобы в день рождения я чувствовал себя особенным.
Через месяц после того, как отец наказал меня (он объяснил на примерах волков: подчиненный никогда не поступит так по отношению к вожаку стаи), он спросил, вынес ли я из этого какой-нибудь урок. Я не захотел отвечать. Потому что во второй раз поступил бы точно так же.
Таким образом, я хочу показать, что люди, которые прыгают не глядя, не дураки. Нам чертовски хорошо известно, что мы рискуем упасть. Но еще нам известно, что иногда это – единственный выход.
В комнате для допросов ледяной холод. Я бы цинично предположил, что это секретная полицейская тактика, чтобы разговорить задержанных, если бы не доброе отношение полицейских – принесли мне кофе и кусок бисквита из служебного помещения. Многие оказались поклонниками телевизионного шоу отца, и я с радостью обменял его славу на еду. Если честно, не помню, когда ел в последний раз; предложенное угощение мне по вкусу – как манна небесная.
– Что ж, Эдвард, – начинает один из детективов, присаживаясь напротив меня, – расскажи мне, что сегодня произошло.
Я открываю рот, чтобы ответить, но тут же прикусываю язык. В конце концов, годы просмотра серий «Закон и порядок» по тайскому телевидению чему-то да научили меня.
– Я требую своего адвоката, – заявляю я.
Детектив кивает и выходит из кабинета.
Никогда не думал, что у меня на самом деле есть адвокат.
Но спустя несколько секунд дверь распахивается и входит мужчина. Он невысокого роста, жилистый, его черные волосы постоянно лезут в глаза. На нем костюм и галстук, в руках портфель. Я не сразу его узна́ю, потому что видел только однажды – два дня назад он привез к моей маме близнецов в больницу, повидаться.
– Джо! – выдыхаю я.
Вряд ли я когда-нибудь так радовался чьему-то приходу. Я уже забыл, что новый муж моей мамы занимается юриспруденцией. Я и раньше совершал глупые, импульсивные поступки, но впервые на меня за это надели наручники.
– Мне позвонила твоя мама, – объясняет он. – Что, черт побери, произошло?
– Что бы они там ни говорили, медсестру я не толкал. Она упала, когда я… – Я замолкаю.
– Когда ты что?
– Когда я выдернул штепсель от папиного аппарата искусственной вентиляции легких из розетки, – заканчиваю я.
Джо опускается на стул.
– Нужно ли мне спрашивать зачем?
Я качаю головой.
– Я собирался пожертвовать органы отца, исполняя его волю, – судя по отметке на его правах, он был донором. Я просто хотел выполнить его последнюю волю, понимаете? Врачи только-только начали процедуру, когда ворвалась Кара и устроила ужасную сцену. Как будто речь шла о ней, а не о моем отце.
– По словам Джорджи, Кара не одобряла отключение отца от аппарата. Тебе ли этого не знать?!
– Вчера она сказала мне, что больше не хочет мириться со всей этой ситуацией. Она не в силах беседовать с докторами о состоянии отца, не говоря уже о принятии каких-либо решений. Я не хотел никого обидеть. Только пытался помочь…
Он поднимает руку, давая мне знак молчать.
– Что именно произошло?
– Я нагнулся и схватил шнур. Медсестру я не толкал, она просто стояла между мной и аппаратом. Единственное, что я сделал, – выдернул штепсель из розетки, чтобы отключить аппарат. Потому что именно это и должно было произойти.
Джо не просит объяснить мое поведение. Он просто смотрит на факты и принимает их на веру.
– За это выпускают под залог, это мелкое правонарушение, – говорит он. – В этом штате, если у тебя нет судимостей и есть семья, могут отпустить под твою собственную гарантию. Ты, конечно, несколько лет здесь не жил, но, думаю, это мы решим.
– И что будет?
– Я пойду к чиновнику, принимающему судебное поручительство, будем двигаться постепенно.
Я киваю.
– Джо, у меня, если честно, нет денег, чтобы внести залог, – признаюсь я.
– Сможешь вернуть долг, если понянчишь близнецов, пока я буду заново знакомиться со своей прекрасной женой, – отвечает он. – Серьезно, Эдвард. С этой минуты твое дело – сидеть тихо и позволить мне уладить все самому. Никаких фокусов. Никакого геройства. Понятно?
Я киваю. Но на самом деле я не люблю быть кому-то обязанным. Я так долго был творцом своей жизни, что чувствую себя крайне уязвимым, словно неожиданно оказался абсолютно голым посреди людной улицы.
Когда он встает, чтобы позвать полицейского, я понимаю, чем мне так понравился Джо Нг.
– Вы единственный, кто не сказал, что сожалеет о том, что случилось с моим отцом, – задумчиво говорю я.
Он останавливается на пороге.
– Весь мир знает твоего отца как ярого защитника окружающей среды и исследователя жизни диких животных. Я же знаю его как человека, который превратил жизнь Джорджи в ад, который вышвырнул несколько лет брака ради горстки диких псов, – прямо ответил Джо. – Я рад быть твоим адвокатом. Но я защищаю тебя не потому, что испытываю пиетет по отношению к Люку Уоррену.
Впервые за много дней я улыбаюсь.
– Я это как-то переживу, – обещаю я.
«Обезьянник» в полицейском участке маленький и темный, выходит на стену, украшенную пожелтевшими плакатами и календарем за 2005 год. Меня посадили сюда ждать, пока прибудет чиновник, принимающий судебное поручительство.
Бывало, отец говорил, что животное только тогда чувствует себя в неволе, когда его дом кажется клеткой, а не просто территориально ограничен. Речь идет о том, что не хватает естественной среды обитания, а не об ограничении пространства. В конце концов, у животных есть их семьи, поэтому единственное, что меняется, когда волков содержат в неволе, – это их способность защищать себя. Они становятся уязвимыми в ту же секунду, как возводится забор.
Однако если вольеры оборудовать, стая может счастливо жить в неволе. Если включать кассеты, где записан вой конкурирующих стай, самцы стаи вынуждены будут сплотиться против предполагаемой угрозы. Если время от времени менять «интерьер» загонов или прокручивать несколько кассет с воем одновременно, самкам придется на ходу принимать новые решения, чтобы обезопасить стаю. Возможно, следует разделиться? Прекратить выть? Обследовать этот новый валун? Если заставить волков охотиться, а не просто закалывать добычу внутри вольера (где ее обязательно задерут), они поймут, как вести себя в дикой природе против хищника. Если в дикой природе волк убивает один раз на каждые десять охот, в неволе необходимо держать их в неведении, получат они сегодня еду или нет. Проще говоря, клетка перестает быть клеткой, если сидящего внутри волка убедить: без семьи ему не выжить.
Я слышу шаги, встаю и хватаюсь за прутья решетки в надежде, что сейчас мне сообщат, что наконец-то приехал чиновник. Но меня окутывают алкогольные пары́ задолго до того, как я вижу их источник, – полицейский ведет едва держащегося на ногах пьяницу. Тот раскачивается взад-вперед, лицо красное и потное, и я практически уверен, что вижу на его фланелевой клетчатой рубашке потеки рвоты.
