– Что это?
– Заседание большого жюри присяжных. – А потом добавляю после паузы: – Свидетелем выступает Кара.
Эдвард нажимает на паузу.
– Это сестра меня сдала?
– Не знаю, как она добралась до окружного прокурора. И почему он решил ее выслушать. Но по всему выходит, что это она все заварила.
– Когда я выйду отсюда, убью ее! – бормочет Эдвард.
Я хватаю его за руку.
– Если еще раз скажешь что-нибудь подобное, с большой долей вероятности могу пообещать, что ты еще долго будешь делить камеру с наследником Гитлера. И я не шучу, Эдвард! Как говорят полицейские во время ареста: «Все, что вы скажете, может и будет использовано против вас». Уже того, что ты сказал в больничной палате, – даже если и говорил несерьезно! – для окружного прокурора может быть достаточно, чтобы обвинить тебя.
Я отжимаю паузу, и запись продолжает звучать. Эдвард кривит губы; он злится, но ему удается сдерживаться. Черт возьми, хороший урок, который он должен усвоить до того, как войдет в зал суда.
Голос Кары в записи звучит моложе. «Я стала кричать, – говорит она, – чтобы они остановились, чтобы не убивали отца, – все замерли. Все, за исключением моего брата. Он нагнулся, делая вид, что переводит дыхание, и выдернул штепсель от аппарата из розетки в стене. – Она умолкает. – И закричал: “Сдохни, ублюдок!”»
Эдвард вскакивает с места.
– Неправда! Я никогда такого не говорил! Я рассказал вам все, что случилось, но такого не было. Спросите любого, кто был в этой палате!
Что я и намерен сделать. Но даже если Кара солгала под присягой, истинный вопрос заключается в том, знал ли Бойл, что Кара лжет.
Сказать, что в семье Нг эти выходные были напряженными, – это ничего не сказать. Джорджи сама не своя, постоянно думает о том, что ее сын гниет в тюрьме, – даже несмотря на то, что я заверил ее: он выстоит. Кара заперлась в своей комнате, не желая встречаться с рассерженной матерью. Даже близнецы капризничают, потому что чувствуют витающее в воздухе напряжение. Что касается меня, то я решил не говорить ни Джорджи, ни Каре о том, что знаю: именно Кара дала против брата показания. Отчасти из-за верности своему клиенту, Эдварду. А отчасти потому, что у меня сильно развит инстинкт самосохранения и я не хочу, чтобы разразился скандал, пока Эдварду не предъявлено обвинение.
Именно поэтому я никогда еще так не радовался наступлению понедельника. Я паркуюсь на стоянке перед зданием окружного суда еще до открытия. Первый «звоночек» о том, что это не простое предъявление обвинения, раздается, когда я вижу переполненный зал. Обычно на предъявление обвинения являются подсудимые с адвокатами, время от времени внештатный корреспондент местной газеты, который должен освещать события в зале суда и записывать имена тех, кто обвиняется в избиении своих жен, или краже телевизоров, или взломе автомобилей. Однако сегодня в глубине зала щелкают фотоаппараты, и у меня такое чувство, что все явились сюда ради Эдварда. Что их предупредил Дэнни Бойл, которому внимание прессы так же необходимо, как солнечный свет растениям.
Наше дело слушается третьим.
– Штат Нью-Гэмпшир против Эдварда Уоррена, – вызывает секретарь, и из подземного лабиринта здания суда выводят Эдварда.
У него такой вид, будто он не спал целую неделю. Он садится рядом со мной и нервно притопывает ногой. За соседним столом сидит Дэнни Бойл, который надел под костюм такую накрахмаленную рубашку, что рукавами и воротом хоть мясо режь. Он сидит в пол-оборота, чтобы камеры запечатлели его профиль, а не затылок.
Дэнни улыбается мне.
– Всегда рад тебя видеть, Джо, – по-свойски приветствует он, хотя до нашей субботней утренней встречи я лишь однажды видел его на ужине коллегии адвокатов.
– Я тоже, – отвечаю ему в тон. – Позволь особо отметить твой выбор галстука. Говорят, красный отлично смотрится на экране.
Я нечасто выступаю в суде, когда предъявляют обвинение в уголовных преступлениях. Давайте говорить откровенно, Нью-Гэмпшир не бастион порока; обычно я занимаюсь гражданскими делами и спорами об опеке, а не покушениями на убийство. Поэтому вынужден признать, что я, хотя и не показываю этого, нервничаю не меньше Эдварда.
Судья – крепкий невысокий мужчина с усами подковкой.
– Мистер Уоррен, встаньте, пожалуйста, – говорит он. – Передо мной обвинительный акт номер пятьсот пятьдесят восемь, в котором большое жюри обвиняет вас в попытке убийства Люка Уоррена. Что вы можете сказать на это обвинение?
Эдвард откашливается.
– Невиновен.
– Вижу, адвокат уже зарегистрировал вашу явку в суде. Я хотел бы услышать стороны. Мистер Бойл, какова позиция обвинения относительно освобождения под залог?
Окружной прокурор встает и с серьезным видом хмурит брови.
– Ваша честь, это очень серьезный случай, – отвечает он. – Усматриваются серьезные признаки преднамеренности, предумышленности и злого умысла. Весь план был разработан человеком, испытывающим непреодолимую неприязнь к Люку Уоррену, который борется за свою жизнь в больнице и не может себя защитить. Обвинение опасается, что проживающий отдельно сын мистера Уоррена предпримет еще одну попытку. Более того, мы опасаемся, что он представляет опасность для общества. Ваша честь, он уехал шесть лет назад и не поддерживал никаких связей с семьей. Нет ничего, что могло бы удержать его в этой стране до суда.
Судья почесывает щеку.
– Мистер Нг, что вы можете возразить?
– Ваша честь, – начинаю я, – мой подзащитный приехал домой, как только узнал о трагедии, которая случилась с отцом. Если бы он действительно вынашивал злые намерения относительно отца, то разве стал бы срываться и лететь сюда? Стал бы целую неделю денно и нощно сидеть у его постели?
Я практически уверен, что слышу комментарий Дэнни Бойла: «Ожидая удобного случая…»
– Эдвард Уоррен вернулся сюда, потому что любит отца и беспокоится о его здоровье. Он не испытывает к отцу враждебности, он только хочет исполнить его волю – сделать так, как просил Люк Уоррен. У Эдварда нет никаких мотивов, никаких финансовых выгод от смерти отца. Если мистер Бойл опасается, что Эдвард улетит из страны, мы с радостью отдадим его паспорт и не возражаем против того, что он будет каждую неделю отмечаться в участке. И мы согласны на любые другие условия, которые выдвинет суд.
– Ваша честь, – говорит Бойл, – обвинение просило бы суд принять во внимание то, что есть те, которых необходимо защитить от гнева Эдварда Уоррена, – в особенности Люка Уоррена и его дочь Кару.
Судья смотрит на меня, потом на Бойла.
– Я отпускаю подсудимого под залог в пятьдесят тысяч долларов при условии, что он оставит в залог паспорт, пройдет освидетельствование психиатра и не станет искать встреч с отцом и сестрой. Каждый четверг он должен отмечаться в отделе пробации. Следующее дело!
Пока секретарь вызывает следующих адвокатов, я встаю.
– Прости, Дэнни, что тебе не удалось получить то, чего хотелось, – говорю я. – Особенно учитывая то, что ты привел с собой публику.
Он защелкивает портфель и пожимает плечами.
– Увидимся в суде, Джо.
Пятнадцать минут спустя я подписываю все необходимые бумаги, чтобы Эдварда освободили. Он зарывается в клетчатую куртку отца, постоянно застегивает ее и расстегивает – некий метод успокоения.
– Куда мы сейчас идем?
– Не мы, а я, – отвечаю я, поворачивая за угол.
Дэнни Бойл стоит в коридоре и дает интервью шести-семи телевизионным корреспондентам.
– Не нам решать, какая жизнь достойна продолжения, – напыщенно вещает он. – Разве родители Хелен Келлер считали, что ее жизнь недостойна того, чтобы за нее бороться? А как насчет семьи Стивена Хокинга? Жизнь бесценна. И точка. Можно постоянно обращаться к Библии, чтобы понять, что отнять жизнь у другого – несправедливо и вызывает омерзение. «Не убий!» – цитирует Бойл. – Яснее не скажешь.
Эдвард мгновение недоуменно таращится на него.
– Значит, позволить врачам помогать жить тем, кто жить не должен, – это хорошо, – восклицает он, – а помочь тем, кто не должен умереть, – плохо?
