время смотрел на меня, держа во рту указательный палец. Было в его взгляде что-то непочтительное. Или мне так казалось? В голове у меня перепутались имена, даты, номера домов и телефонов. Второй вопрос звучал так:
— Назовите имя певца, голос которого вы слышите.
— Карузо, — сказал я после краткого раздумья.
Это был не Карузо.
«Певец есть певец», — цинично подумал я. По лицу сына проскользнула улыбка. Тонкая, тактичная улыбка. Другой бы, может, и не заметил. Но я разозлился и объяснил этому щепку, что дал неправильный ответ потому, что не могу сконцентрироваться.
— Сконцентрироваться, сын мой, означает сосредоточиться, — сказал я нравоучительным тоном. — Сосредоточить мысли. Но я не могу сосредоточиться, потому что ты все время на меня смотришь и болтаешь ногами… Нет, так я не могу думать…
Хоть бы спросили о фермопильской битве! Но не спросят, мне всегда не везет. Может, и на радио не знают, когда была битва при Фермопилах? А мне известно. До нашей эры…
Так и есть, не спросили! Видно, нарочно хотят мне досадить. Теперь надо было ответить, когда начались передачи новостей по телефону. Я не знал, ошибся на пять лет. Смущенный, я в замешательстве стоял у приемника, как когда-то у школьной доски. Жена театрально расхохоталась в кухне:
— Ха-ха-ха!
Сын уже открыто и дерзко ухмылялся. Прямо мне в лицо. Я не поверю, что кто-либо из двенадцати детей патриарха Якова когда-либо осмелился ухмыльнуться ему в лицо. Какие настали времена!
— Не ухмыляйся! — закричал я па сына. — Прими к сведению, что я был прав. Радио ошиблось. Я потребую поправку! — стукнул я кулаком по столу. — Радио тоже может ошибиться. Вспомни, сынок, однажды, когда мы собрались на экскурсию, радио предсказало, что будет дождь. А был дождь? Нет! Какая была погода? Прекрасная!
Сыч молча выслушал меня до конца. Я следил за выражением его глаз: верит он мне? Потрясенный, я заметил, что мальчишка глядит на меня с подозрением.
— Собственно говоря, это не трудные вопросы, — запинался я. — Совсем не трудные. Учти, я не испугаюсь и более трудных вопросов. Спроси у меня, например… например… когда была битва при Фермопилах. Ну, спроси!
— Когда была битва?
— В четыреста семидесятом году до нашей эры. Вот видишь? Я даже это помню. Если не веришь, посмотри в энциклопедии. Показать тебе?
Признаюсь, я ожидал, что сын скажет: я тебе верю. Но он не сказал. Встал со стула и подошел к книжным полкам.
— В каком томе? — недоверчиво спросил он.
Я отыскал соответствующий том и показал ему дату. А сам грустно и обиженно думал: вот ребенок, с которого я сдуваю пылинки, защищаю от малейшего дуновения ветерка, приношу каждый день сладости, не верит своему доброму дорогому отцу. Грустно, очень грустно.
— Ну, а теперь довольно радио! — сказал я тоном, не терпящим возражений. — Достаточно! Уже поздно. Пойдем спать!
Сын послушно отправился спать, а я остался у приемника усталый, оскорбленный, с подорванным авторитетом.
Я был дискредитирован.
Незаменимого человека звали Эде Боньхади, и он работал в Бамэксбумферге. Сначала его взяли в отдел переписки, но там за сравнительно короткое время ему удалось довести до исступления всю легкую промышленность удивительной изобретательностью, с которой он регулярно путал конверты. Затем его перевели в бухгалтерию, где он попал под крылышко начальника отдела Тохази. Но и в качестве бухгалтера он оказался не на высоте положения, и через месяц после его вступления в должность шесть ревизоров, работая посменно в течение двенадцати недель, должны были приводить в порядок бухгалтерию.
Несмотря на это, он все же был незаменим. По крайней мере, по мнению начальника отдела Тохази, который не позволил его перевести и боролся за него, как тигрица за своего детеныша. Коллеги тоже любили Боньхадн. Вдова Паттантюш вязала ему теплые носки. Тохази иногда одалживал ему свою подушечку для печати, а когда замечал, что Боньхадн в задумчивости устремил глаза в потолок, подходил к нему и дружелюбно похлопывал по плечу: «Ленимся? Ленимся?»
Однако на производственных совещаниях отдела положение менялось. На последнем, например, Тохази полтора часа подряд использовал оружие критики, ни единого раза не перезарядив его. В течение полутора часов он перечислял по ста шестнадцати пунктам ошибки Боньхади и их последствия для народного хозяйства.
— Мы не боимся критики! — вещал Тохази, подняв вверх руку. — Мы скажем коллеге Боньхади правду о его недостатках и упущениях…
В конце доклада он обратился к сотрудникам с просьбой смело и открыто, не взирая на лица, критиковать Боньхади. Едва он закончил, как кто-то попросил слова. Выступления следовали одно за другим. Даже стыдливая Шалго выступила, хотя и не умела говорить публично. Она и на этот раз не сказала пи слова, только с укоризной указала на Боньхади.
Боньхади сидел в первом ряду, как истукан, и ни один мускул не дрогнул на его лице.
О совещании Тохази написал докладную, в которой отметил здоровый критический дух, царящий в руководимом им отделе. Упомянул он и о том, что раскритикованный сотрудник по достоинству оцепил конструктивную критику.
Но однажды за день до производственного совещания Боньхади прихворнул и не вышел на работу. Ничего серьезного у него не было, просто легкая простуда. Но весть об этом вызвала большой переполох.
— Господи! — в ужасе шептал Тохази. — Мы пропали! Завтра совещание!
Комитет в составе трех членов тотчас же уселся в такси и отправился навестить занемогшего Боньхади. Немедленно к нему был вызван профессор, его пичкали лекарствами, обвязывали компрессами, а Паттантюш всю ночь читала ему вслух.
Их усердие было увенчано успехом. На совещании присутствовал Боньхади, который сидел в кресле, обложенный подушками. И, конечно, он свое получил!
Тохази, попав в родную стихию, с подъемом убеждал сослуживцев в необходимости и важности критики. Его призыв возымел эффект. Все критиковали Боньхади, имя его переходило из уст в уста, сопровождаемое критическими эпитетами.
Однако в один прекрасный день незаменимому Боньхади наскучила постоянная критика, и, не получая от сослуживцев никакой помощи, с-и тайком записался на курсы повышения квалификации. Никому об этом не сказал пи слова. Закончив курсы, он с гордостью показал Тохази совсем неплохой аттестат.
Тохази побледнел и с упреком в голосе сказал:
— Вижу… вы тоже не выносите критику!
