сарай достраивать, а то свиньям уже спать негде.
Выйдя за ворота, Цылин окинул взглядом особняк Вацлава, в котором он как собака теперь был не нужен, а как человек не был нужен вообще никогда, и понуро поплёлся к автобазе, подпитывая себя робкой надеждой на то, что ему вернут его старый ЗИЛ, и что удача в этой жизни может улыбнуться даже самому обыкновенному человеку.
Национальность робот | Оганес Мартиросян
Маяковский выкурил натощак сигарету, подзаправился чаем и пошёл в историю. В ней написал Во весь голос, фаллически продвинулся вперёд, растолкал жезлом толпу, роботизировался, взошёл над Соколовой горой и прочёл с неё свои ранние стихи. Его назвали больным, ненормальным, мрачным суицидальным типом, вызвали полицию и повезли в бобике на закат. На нём его распяли, напялили на его ноги, голову и лицо крест и пустили по улицам в таком виде, будто он прилетел с Сатурна; даже если и так, то нельзя так, кричал он им. Но дети бежали за ним и били камнями и комьями грязи, а железо стекало с Владимира и превращалось в чёрных огромных жаб. В какой-то момент Маяковский превратился даже в город Владимир и струился, и тёк по Саратову в обличии машин, домов и стихов, написанных стальными каплями дождя, идущего день за днём.
Впрочем, всё это было сном, потому что утром Маяковский сидел в кафе с Лилей, ел омлет, пил вино и писал о любви. Лиля молчала, курила и куталась в шарф, скрывающий под собой рассказы Бунина и Куприна. Стоял сентябрь, на улице похолодало, но тепло восходило с солнцем, не очень было холодно, просто тепло текло и становилось к вечеру холодом, повзрослев. Владимир хмелел, он удивлялся себе, двадцать первому веку, отсутствию мировой славы своей, крушению СССР и т. д. – просто приходил в себя пару лет; но рассылал стихи и пьесы по инету, торопил время, души и редакторов. Но они не спешили: чужд он был, громоздок. Так и пил, и писал, и гулял с Лилей Брик по Саратову. Пил виноградный сок, постаревший вином. Иногда набредал на Бурлюка и Кручёных, но они не узнавали друг друга, просто смотрели в глаза и расходились, как пьяные на свадьбе в кафе. А в этом кафе они с Лилей сидели уже час, не меньше, дышали собой и металлическими гайками и болтами столов, переходящих в стулья. Выпитое текло в озёра желудков, где плавали лодки потерпевших крушение их самих. Через час Маяковский отлил, вымыл руки и повёл Лилю с собой, довёл до дневного клуба, там покидал в бильярде шары, похожие на его глаза, выпил минеральной воды Нарзан, посмотрел на Ютубе ролик с отрезанием всего лишнего от текста тела, опять покурил, но две сигареты, и зашагал домой: Лиля умчалась к себе.
На квартире ревел и орал, бросался на замочные скважины и розетки, чувствовал поля электричества в воздухе, наносил по ним удары руками, ногами и головой, через пару часов затих, выпил холодной воды и лёг: отошёл ото сна. Внутри своего тела видел мировую славу, поездки в США и далее, чтение стихов, где каждая строка – столб с протянутым к другому столбу проводом – мыслью, чтобы горели концы, рифмы, фонари, светили всем, особенно пацанам, швыряющим в них камни и кирпичи, гасящим поэтов, убивающим их, ломающим.
Он вскочил от звонка, взял пятитонный телефон и заговорил с Луначарским, обрисовал ему свою жизнь, ситуацию, образы стихов и поэм. Тот покивал сквозь трубку и обещал помочь. Буду издан, воскрес Маяковский, сполоснулся в десятиметровой ванной, побрился, увлажнился лосьоном и стал собой: чугунным, свинцовым – литым. Обрюхатил свое сознание, родил поэму, выпил из бутыли сока, заправился молоком и поспешил на работу. На ней раздавал людям листовки из себя и других, рекламировал поэтический клуб Хорошо, где намечались его выступления, стоял над толпой и над всем и так проводил часы. Пил чай из зелёного термоса и вновь себя раздавал, некоторые листы даже подписывал, ставил росчерк пера под названием Паркер. К вечеру приехал Луначарский, дал Володе рубли, похвалил за труды и уехал на Вольво. Маяковский вздохнул облегчённо и пошёл по дороге, до глухого кафе. Там сел за стол и заказал водку Егор, выпил рюмку, запил необъятным соком и посмотрел на девочку. Та подмигнула ему, но он вспомнил о Лиле и перестал; начал пить и скучать, рассматривать свои ногти и покусывать заусенцы. Ничего, думал он, завтра войду в стихи, выверну их наизнанку. Он поднял рюмку за хозяина заведения и осушил её. Ничего ужасного не решил, никого не сломал, не обвенчал с ничем, только тяжеловесно закурил сигарету и выдохнул мощный дым. Заказал жареные сардельки, начал макать их в соус и есть. Каждая весила жизнь, прожитую не зря. И он двигал бульдозерами челюстей, ехал ими по воздуху, распахивая его. Вокруг чудились пролетарские писатели, напичканные взрослой жизнью, совестью и ничем. Они рыдали каждым движением и обожали себя. Официанты танцевали с подносами и перебрасывались под музыку шутками и телами цыплят. Африка чувствовалась в каждом движении и струилась вином.
Маяковский плясал в центре зала и глотал небеса. Зажёвывал их целиком, радовался и пел. Хлопал в многовековые ладоши. Потом показал брейк-данс, прошёлся на руках, уронил бумажник, перевернулся, встал на ноги и завопил, что он величайший поэт. Все захлопали, кроме одного мужчины, который начал ходить по залу и искать пистолет. Я потерял ТТ, повторял он и переворачивал мозги, и заглядывал под них. Ночью Маяковский вернулся домой, включил телевизор и уснул под запах звёзд. Во сне взял три гири по очереди – Марс, Юпитер, Сатурн, и отжал их пять раз. Чуть и малость вспотел, отправился под душ, вытерся и сел за стихи.
Написал пару штук, выпил кофе, похожий на сгусток ночи, и посмотрел на часы. Они показывали Время жить и время умирать. Он закурил сигарету Восток и выстрелил ею в небо. Позвонил Лиле, позвал её в кино со своим участием и поехал к Победе. Встретил любимую и зашептал ей светила в уши. Поцеловал её, подал руку и повёл её в зал, где сидели десятки Маяковских и готовились к фильму. Они ели попкорн и смотрели в себя. Владимир и Лиля сели в первом ряду и уставились на экран, на котором шло действо: краны поднимали части тела Маяковского, а рабочие крепили их. Последним актом была установка головы, которая при присоединении к шее открыла рот и начала изрыгать слова, то есть бетон. Таким было кино. В конце его
