— Занятное дело эта татуировка, — усмехнулся Натаниэль остановившись поболтать с Робин. — Они стали разукрашивать так детей, чтобы на них не позарились работорговцы. Иные даже подпиливают или выбивают им зубы, как вон тому. — Боцман указал на мускулистого африканца в кругу танцующих, зубы которого торчали острыми иглами, как у акулы. — Некоторые продевают кость в носы дочерям, растягивают им сиськи — прошу прощения, мэм, я говорю по‑простому — или надевают медные кольца на шею, пока она не вытянется, как у жирафа — все только для того, чтобы их оставили в покое. Теперь, говорят, это стало считаться даже красивым. Ничего себе вкус, а, мэм?
Пока чернокожие проветривались наверху, пустые невольничьи палубы окатывали морской водой с помощью судовых помп и протирали крепким раствором щелока. Тем не менее невольничий запах постепенно пропитывал корабль.
Каждый невольник выходил на палубу через день и проводил там по два часа. Во время прогулки доктор осматривала их, а перед тем, как отправить вниз, давала выпить декокт из черной патоки и лаймового сока, чтобы избежать цинги и разнообразить скудный рацион, состоявший из мучной похлебки и воды.
Как ни удивительно, чернокожие, исхудавшие от лихорадки и последствий прививки, начали набирать вес. Вели они себя покорно и смирно, хотя случались и отдельные стычки.
Однажды утром, когда очередную партию выводили на прогулку, одна женщина ухитрилась освободиться от цепей, метнулась к борту и прыгнула через него в бурлящую зеленоватую воду. На запястьях у нее все еще оставались железные наручники, однако невольница сумела удержаться на плаву несколько минут. Она медленно погружалась все глубже и глубже. Робин подбежала к борту, ожидая, что Мунго ляжет в дрейф и спустит шлюпку на помощь несчастной, но капитан стоял с отрешенным видом. Бросив беглый взгляд за корму, он снова занялся управлением судна. «Гурон» уходил все дальше, голова рабыни превратилась в крохотную точку и исчезла в голубой дали.
Робин понимала, что остановить клипер и добраться до женщины прежде, чем она утонет, было бы невозможно, и все равно не находила слов, чтобы выразить свой гнев и возмущение.
Ночью она без сна лежала в койке и час за часом ломала голову, придумывая, как бы задержать бег клипера к южному мысу.
Может быть, попытаться бежать, чтобы Мунго пустился на поиски? Однако снять шлюпку с найтовов и спустить на воду может лишь дюжина сильных мужчин, и даже если это удастся, едва ли Сент‑Джон задержится хоть на минуту. Скорее всего он уплывет и бросит беглянку на произвол судьбы, как бросил несчастную невольницу.
А что, если поджечь корабль — нанести «Гурону» такие повреждения, что ему придется зайти для ремонта в Лоренсу‑Маркиш или Порт‑Наталь? Тогда «Черная шутка» получит шанс догнать «Гурон». Однако едва Робин представила, как восемьсот человек, закованные в цепи, горят в трюме заживо, она с содроганием отринула эту мысль. Потеряв надежду, доктор попыталась уснуть, но сон так и не пришел.
Случай представился с самой неожиданной стороны. Помощник капитана Типпу, страшный и беспощадный, имел одну‑единственную слабость: он был обжора и в своем роде гурман. Деликатесы, припасенные им для себя, занимали половину лазарета: сушеное и копченое мясо, колбасы, сыры, от запаха которых навертывались слезы на глаза, а также ящики консервов. Правоверный мусульманин, Типпу не позволял себе ни капли алкоголя и возмещал его нехватку поглощением огромного количества еды.
Аппетит великана был на корабле постоянным объектом шуток. Робин не раз слышала, как за столом в офицерской кают‑компании капитан поддразнивает его:
— Если бы не ваша снедь, господин помощник, в трюме хватило бы места еще для сотни черных пташек.
— Держу пари, ваше брюхо обходится дороже, чем целый гарем изысканных красоток.
— Боже милостивый, Типпу, то, что вы едите, еще месяц назад следовало похоронить по‑христиански.
Одним из любимых лакомств великана был особенно вонючий паштет из копченой сельди, упакованный в жестянки весом по полфунта. Надпись на этикетке советовала «тонко намазать паштет на галету или поджаренный хлеб», но Типпу предпочитал уплетать его ложкой и поглощал всю банку в один присест. Блаженно прикрыв глаза и искривив широкий лягушачий рот в блаженной улыбке, он размеренно работал ложкой, не давая себе ни малейшей передышки.
На четвертый вечер после отплытия из Рио‑Саби он начал вскрывать за ужином очередную банку, но едва успел воткнуть в нее нож, как раздался громкий хлопок.
Капитан с тревогой поднял глаза от тарелки горохового супа.
— Банка вздулась, мистер Типпу. Я бы на вашем месте не стал это есть.
— Да, — усмехнулся помощник, — но вы не на моем месте.
Незадолго до полуночи доктора вызвали к больному. Великан корчился в судорогах, его живот вздулся и затвердел, как желтый агатовый валун. Его отчаянно рвало, пока из желудка не пошла одна желчь с примесью крови.
— Пищевое отравление, — заключила Робин. После памятной ночи на Рио‑Саби она впервые заговорила с капитаном, и голос ее звучал холодно и официально. — У меня нет необходимых лекарств. Придется зайти в порт, где он сможет получить необходимое лечение. В Порт‑Натале есть военный госпиталь.
— Доктор Баллантайн, — так же официально ответил Мунго, хотя в глазах его мелькали насмешливые искорки, приводившие ее в бешенство, — Типпу страусиной породы: он может переваривать камни, гвозди и осколки битого стекла. Ваша трогательная забота направлена не по адресу — завтра к полудню он снова будет готов драться, пороть матросов и пожирать целых быков.
— А я вам говорю, что без правильного лечения он через неделю умрет.
Однако прогноз Мунго оказался верным: к утру рвота и судороги утихли, утроба гиганта очистилась от отравленной рыбы, и Робин, стоя на коленях в своей каюте, воззвала к всевышнему:
— Прости меня, Господи, но в этой гнусной тюрьме сковано цепями восемьсот твоих детей, и потом, я же его не убью… с твоей помощью.
Поднявшись с колен, она накапала в склянку пятнадцать капель экстракта ипекакуаны, тройную дозу самого мощного рвотного средства из всех, известных медицине, и добавила мятной настойки, чтобы замаскировать вкус.
— Выпейте это, — велела она помощнику. — Лекарство снимет боль в животе и вылечит понос.
Ближе к концу дня она повторила дозу. Стюарду из кают‑компании пришлось помочь доктору поднять голову больного и влить лекарство ему в рот.
Через час она послала за Сент‑Джоном, но вернувшийся стюард лишь развел руками.
— Капитан приносит свои извинения — в данный момент управление кораблем требует его полного внимания.
Робин сама поднялась на палубу. Мунго Сент‑Джон стоял у наветренного борта с секстантом в руке и ждал, когда сквозь разрыв в облаках покажется солнце.
— Типпу умирает.
— Хоть что‑то интересное сегодня увижу, — усмехнулся Мунго, не отрывая глаз от окуляра.
— Теперь я точно знаю, что вы чудовище, не знающее человеческих чувств! — яростно прошипела Робин, и в этот миг на палубу упал долгожданный солнечный луч.
— Следи за хронометром! — крикнул Мунго старшине‑сигнальщику. Он повернул прибор так, чтобы отражение солнца зеленым резиновым мячиком запрыгало на темной линии горизонта. — Отмечай! Отлично, — удовлетворенно пробормотал он.
Мунго просчитал высоту солнца и сообщил сигнальщику, чтобы тот занес данные на грифельную доску. Только после этого капитан повернулся к Робин:
— Думаю, вы преувеличиваете серьезность недомогания Типпу.
— Посмотрите сами.
— Это я и собираюсь сделать.
Пригнувшись, Мунго вошел в каюту помощника и замер. Насмешливая улыбка слетела с его лица.
— Как поживаешь, дружище? — тихо спросил он, положив руку на лоб больного, усеянный крупными каплями пота.
Робин впервые слышала, чтобы он так обращался к Типпу. Тот повернул к капитану голову, похожую на желтое пушечное ядро, и с усилием выдавил из себя жалкую улыбку. Робин почувствовала укол совести.
