Он обернулся, готовый дать команду. Старшина‑рулевой и его помощник стояли перед тяжелым штурвалом из красного дерева и латуни. Штурвал был больше, чем рулевое колесо паровоза, и чтобы выдерживать курс под таким углом к ветру, приходилось вдвоем налегать на него. Массивный дубовый руль, окованный медью, должен был противостоять мощному напору надутых ветром парусов.
Брезентовые воздухозаборные колпаки на баке направляли воздушный поток в трюмы, чтобы проветривать невольничьи палубы. Воздух просачивался сквозь трапы и люки, сквозь порты и трещины в переборках «Гурона» и добирался до самой кормы, в длинную узкую шахту, где находилось рулевое устройство.
Яркое пламя почти не дымило, но давало сильный жар. Сначала обгорели мохнатые волокна пеньки, потом и толстые золотисто‑коричневые стренги каната начали чернеть, лопаться и одна за другой раскручиваться, рассыпая искры.
Капитан стоял в десяти футах от рулевых, собираясь отдать команду, как вдруг тяжелый штурвал вырвался из двух пар мускулистых рук. Глубоко в трюме, в длинной деревянной шахте, превратившейся в пылающую печь, рулевые канаты перегорели насквозь и лопнули. Извиваясь, как разъяренные змеи, они проломили обугленные доски, осыпав трюм пылающими головнями. В шахту ворвался поток свежего воздуха, и пламя загудело вовсю.
Тяжелое рулевое колесо бешено завертелось, расплываясь в сверкающий медью диск. Старшина отлетел в сторону, врезался в борт и рухнул на палубу, слабо извиваясь, как раздавленный червяк. Помощнику повезло меньше: его правая рука попала между блестящими спицами красного дерева и закрутилась, как полоска резины. Плечо выскочило из сустава, острые обломки расщепившихся костей прорвали загорелую кожу.
Руль под кормой больше не направлял бег судна, мощный напор ветра взял верх, и «Гурон» превратился в огромный флюгер. Корабль резко развернуло — всех, кто стоял на палубе, сбило с ног и с силой швырнуло на доски.
Всюду слышался треск: такелаж лопался, словно бумажный; одна из верхних рей оборвалась и повисла на спутанном клубке парусов и снастей. Клипер накренился, стройная пирамида парусов превратилась в трепыхающийся хаос, паруса опутывались вокруг штагов и фалов, хлопали о реи и мачты.
Теперь штормовой ветер дул в паруса с обратной стороны, и высокие мачты гнулись назад. Форштаги вяло повисли, спутавшись с парусами и такелажем, а бакштаги дрожали от страшного напряжения. Один из них с оглушительным треском лопнул, и фок‑мачта угрожающе накренилась.
Вцепившись в поручень, Мунго Сент‑Джон с трудом поднялся на ноги. В ушах звенели крики искалеченного рулевого. Капитан огляделся и не поверил своим глазам. Его охватило горькое отчаяние: великолепный корабль превратился в жалкую развалину. Шатаясь как пьяный, клипер медленно полз кормой вперед, волны перехлестывали через борт.
Мунго растерянно озирался, наблюдая разрушения и всеобщую сумятицу. Он не знал, с чего начинать, что скомандовать. Внезапно под тяжело вздымавшемся форштевнем угрожающе вспыхнула белая искра — над горизонтом появились марсели «Черной шутки». Капитан резко обернулся.
— Господин помощник! — окликнул он Типпу. — Взять рифы на гроте и спустить все верхние снасти.
Команды начали выстраиваться в мозгу в логической последовательности, голос был ясен и спокоен, в нем не слышалось ни напряжения, ни паники.
— О’Брайен, быстро спуститесь вниз и доложите о пожаре. Боцман, запустить помпы левого и правого борта! Приготовить шланги! Типпу, пошлите людей задраить все люки и снять воздушные колпаки! Спустить на воду вельбот!
Если отбуксировать тяжелую шлюпку за корму, из нее можно сделать плавучий якорь. Сент‑Джон собирался, осторожно маневрируя передними парусами, развернуть «Гурон». Плавучий якорь заменит сломанный руль и будет удерживать корму — тогда, возможно, удастся направить клипер прямо по ветру. Не самый лучший курс, и работа предстоит трудная и опасная, но по крайней мере команда получит передышку, чтобы поставить аварийный рулевой такелаж и вернуть судну управляемость.
Капитан снова огляделся. «Гурон» быстро шел кормой вперед, врезаясь в волны, по палубе перекатывались потоки зеленоватой воды. Со стороны носа подходила британская канонерка, она уже так приблизилась, что можно было различить окраску корпуса. Казалось, в очертаниях вражеского корабля появилось что‑то хвастливое и дерзкое — так бойцовый петух раздувает гребень и топорщит перья, прохаживаясь по песчаной арене для петушиных боев.
Мунго Сент‑Джон, щурясь от яркого солнечного света, проследовал во внутренний двор Кейптаунского замка за конвоирами в алых мундирах со скрещенными белыми ремнями. Он не видел солнца уже пять дней, сидя в камере без окон. Толстые каменные стены, казалось, даже в разгар лета хранили тьму и стужу прошедшей зимы, а спертый воздух, проходивший сквозь зарешеченное окошко в дубовой двери, пропитался тюремными запахами из доброго десятка других камер.
Мунго глубоко вдохнул, остановился и взглянул на крепостную стену. Над Каценеленбогенским редутом гордо развевался британский флаг, чайки парили и кувыркались в порывах свежего юго‑восточного ветра. Сила пять баллов, попутный, как раз подходящий, чтобы покинуть бухту и выйти в открытый океан.
— Сюда, пожалуйста, — поторопил младший офицер, командующий конвоем, но Мунго не трогался с места.
Из‑за стен замка доносилось бормочущее пение прибоя — сверху хорошо видно всю Столовую бухту вплоть до Блубергстранда на дальнем мысу. «Гурон» наверняка стоит на якоре у самого берега, под управлением призовой команды. Капитану очень хотелось хоть разок взглянуть на клипер. Интересно, корма все так же черна от пожара и разворочена или О’Брайену разрешили починить корпус и руль?
«Если бы Типпу…» Он оборвал мысль, зябко передернув плечами, и не только от тюремного холода, въевшегося в кости.
Выпрямившись, он коротко кивнул младшему офицеру:
— Я готов.
Под звяканье подбитых гвоздями сапог конвойных они прошли по булыжникам внутреннего двора и поднялись по широкой лестнице к канцелярии губернатора.
— Заключенный и конвой, стой!
В крытой галерее ждал лейтенант военно‑морского флота в синем, с золотом, мундире, белых брюках и треуголке.
— Господин Сент‑Джон?
Лейтенант был чересчур стар для своего низкого ранга, с серым усталым лицом и равнодушными глазами.
Мунго презрительно кивнул в ответ.
Лейтенант повернулся к конвойному офицеру:
— Благодарю вас, сэр, вы свободны. — И добавил, обращаясь к Мунго: — Мистер Сент‑Джон, будьте добры следовать за мной.
Великолепные резные тиковые двери работы Анрейта вели в роскошную приемную. Паркет был из масляно‑желтой капской сосны, стены увешаны сокровищами Востока, столь прилежно собранными великим грабителем — голландской Ост‑Индской компанией, которая, в свою очередь, пала жертвой еще более могучего хищника.
Лейтенант повернул направо, миновав, к удивлению Мунго, высокую двустворчатую дверь красного дерева, обитую медью, что вела в личный кабинет губернатора. Подойдя к куда менее пышной двери в уголке передней, офицер постучал и, получив разрешение войти, провел американца в небольшой кабинет, принадлежавший адъютанту, с которым Мунго приходилось встречаться прежде.
Адъютант сидел за простым дубовым столом лицом к двери. Увидев арестованного, он не привстал и не улыбнулся. На креслах в глубине комнаты сидели двое.
— Вы знакомы с адмиралом Кемпом, — сказал адъютант.
— Доброе утро, адмирал.
«Зануда» Кемп молча наклонил голову.
— А это сэр Альфред Мюррей, главный судья Верховного суда Капской колонии.
— Ваш покорный слуга, сэр, — с бесстрастным лицом произнес Мунго.
Судья, не вставая с кресла, слегка подался вперед, опираясь на рукоять трости, отделанной золотом и янтарем, и пристально взглянул на американца из‑под белых нависших бровей.
К счастью, утром тюремщик принес Мунго горячей воды и бритву и разрешил воспользоваться услугами прачки‑малайки, бывшей рабыни, которая обстирывала офицеров замка. Сапоги Сент‑Джона были начищены, брюки сияли свежестью, белоснежная рубашка отглажена до хруста.
